Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

— Добрый человек, — сказал Понти, — не бойся, ты спасаешь нам жизнь. Пойдем! Пойдем!

Крильон слышал их разговор и тоже закричал:

— Отведи нас, и ты получишь десять пистолей, если поможешь нам унести этого убитого человека.

Мельник не прельстился бы этой приманкой, но Понти подталкивал его сзади, и так они дошли до распростертого тела. Мельник со страха перекрестился, но несколько успокоился, увидев, что мнимые убийцы, вместо того чтобы бросить труп в реку, хотели отнести раненого в монастырь. Тогда он принял пистоли Крильона, перекинул корзину через плечо и, взявшись за тело Эсперанса, поднял половину печальной ноши. А Понти держал друга с другой стороны. Крильон вел за узду Кориолана, который едва тащился и ржал от боли на каждом шагу.

Они приметили на повороте дороги за лесистым пригорком сероватое здание монастыря. Крильон схватился за звонок. Скоро свет показался в окошечке с железною решеткой, и после обычных переговоров в те времена насилий и взаимной недоверчивости дверь отворилась на голос мельника, и печальная процессия исчезла в мрачной глубине монастыря.

Между тем король весело ехал, не зная всех этих несчастий. Он ехал, одухотворенный своим успехом, улыбаясь надежде, что его прелестная любовница сдастся.

В то счастливое время называли любовницей женщину, которую любил мужчина, даже в том случае, когда она была любима, а сама не любила. Ныне мужчины отмстили: они царствуют и управляют и оставили титул любовницы только той женщине, которая любит их.

Итак, Генрих думал о своей любовнице Габриэль, чистой и свободной девушке, которую ему до сих пор пока не удалось завоевать своими ухаживаниями, продолжавшимися вот уже полгода, и которая деспотически царствовала над самым великим сердцем во всем французском королевстве. Он под предлогом важных дел отправил в Медан месье д’Эстре, отца молодой девушки, отца строгого, мы это знаем, и не предупредил Габриэль о своем приезде, чтобы она не испугалась и не заперла перед ним дверь. Он хотел застать ее врасплох, уверенный, что она не окажется столь жестокой, чтобы выгнать влюбленного, который называется королем, не внушает ненависти и просит только час приятной беседы и доли за обычной вечерней трапезой.

Генрих хотел или, по крайней мере, надеялся, откровенно объясниться с Габриэль. Погода стояла благоприятная: небо было чистое, усыпанное звездами и покрытое прозрачным туманом, ночь была одна из тех, что смягчают строгость самых твердых душ, дул легкий ветерок, превращающий в цветущую действительность все мечты ума и чувств.

«Надо будет узнать, — думал король, — настоящую причину этого долгого сопротивления. Обыкновенно короли счастливее в любви, чем на войне. Для причудливой фортуны более места для полета на поле битвы, она тогда ускользает, но в узкой ограде будуара фортуна лишается употребления своих крыльев, ее скоро можно захватить и победить».

Как в шесть месяцев хитростей и таинственности Габриэль могла устоять? Несмотря на надзор отца, Генрих, знаменитый своими подвигами и своим великим именем, влюбленный в эту прелестную девушку с умом пылким и рыцарским, в эту испытанную роялистку, Генрих, принятый у д’Эстре с уважением, если не с доверием, пользовался каждым свиданием, чтобы обнаружить Габриэль свои чувства, все более и более воспламенявшиеся к такому прелестному кумиру. А так как любви не нравятся разговоры при третьем лице, — д’Эстре, которому репутация короля была очень хорошо известна, искусно присоединялся к разговору, если в нем появлялось слишком много любезностей, или на прогулке неожиданно вставал между этими двумя нежными взглядами, обращенными друг на друга, или же в передней являлся неожиданно, тем самым преграждая путь посланному с запиской к Габриэль, которую эти страстные записки волновали против ее воли, — Генрих нисколько вперед не продвигался и прибегнул к посещениям менее официальным. И уже иногда Габриэль, которой было лестно обожание героя, вызывающего у нее восхищение до энтузиазма, соглашалась на целомудренный разговор на террасе сада. Там вместе с Грациенной, молодой девушкой, преданной своей госпоже, Генрих и его бесчеловечная Габриэль долго рассуждали о вечном синтаксисе любви, о первой главе, самой сладостной и самой прекрасной. А король, состарившийся от стольких забот и неприятностей, перед лицом смертельной опасности, под угрозами для своей славы и короны, предавался с порывами возвратившейся молодости поэтическим радостям, невинным удовольствиям рождающейся страсти. Он любил, он обожал, он сходил с ума от радости и гордости, когда тонкий, белый и розовый пальчик мог приложить к своим губам, целуя на прощание руку. Тогда он забывал этого другого Генриха, угрюмого обожателя французской короны, который сквозь огонь и кровь гнался за этим лучезарным призраком, за своей мимолетной любовью.

Надо сказать, что небо соединило все свои дары на очаровательной головке Габриэль. Никогда ничего столь чистого, столь целомудренного не представлялось взорам короля. Он соизмерял свое терпение завоевателя с неоцененным достоинством завоевания.

Однако, так как каждая битва должна иметь результат, успешный или неудачный, Генрих, так как он сказал Крильону, ждал окончания своего продолжительного любовного предприятия и чувствовал, что ему улыбнется счастье. Ему казалось, что небо и земля украсились такими прелестями, пропитались таким благоуханием только для того, чтобы приветствовать его.

Генрих приехал в деревню Шоссе в половине одиннадцатого. Тут и там раздавался лай собак. Все огни уже погасли в десяти хижинах, живописно разбросанных на пригорке с очаровательными тропинками, которые вели к реке. Дом д’Эстре возвышался на отлогом склоне пригорка. Большие деревья окружали этот дом. При свете луны было видно, как со склона начинался обширный луг, который, подобно перламутровому озеру, усеянному островками, соединялся с террасой, обрамленной меловыми скалами, в тени и свежести густого леса. Генрих в дни тайных свиданий подъезжал к окну комнаты Грациенны и бросал в стекло камешек. Окно отворялось, белая рука делала знак, и король, повинуясь этому знаку, всегда понятному, отправлялся ждать Габриэль или на берегу воды, которая протекала в десяти шагах от дома, или на террасе возле скал.

В тот вечер, о котором мы говорим, он проделал то же самое еще с большей уверенностью и радостью. Д’Эстре был в отъезде, Габриэль, вероятно, спала, потому что огня не было в комнате Грациенны. Но в такой прекрасный вечер было приятно не спать. Генрих нарвал по дороге незрелых яблок и начал их швырять в стекло с большим желанием успеть поскорее условиться о свидании, потому что луна светила ярко и обливала опасным светом лошадь и всадника. Стекло забренчало, но окно не отворилось. Генрих опять принялся швырять яблоки в окно. Ответа не было. Он ждал, но безуспешно. Боясь привлечь внимание, он проезжал взад и вперед вдоль стены, надеясь, что Грациенна или проснется, или воротится от своей госпожи, которая, может быть, задержала ее, ложась спать. Потом он опять воротился к окну и повторил свою попытку. Странный шум отвечал ему, но не со стороны дома, который оставался глух и безмолвен, а со стороны реки, часть которой, залитая светом, была видна отсюда, между тем как другая была скрыта гигантской тенью столетних деревьев. Тут вдруг королю показалось, что хохот нескольких голосов встречал его каждую бесполезную попытку и к хохоту присоединялся шепот и плеск воды.