Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

— О государь! Я еще ничего не сказала. Оскорблять меня и губить — это ничего, но вы меня огорчаете — вот ваше преступление.

— Как же это? Боже мой, когда я дышу только вами и для вас!

— Это очень важно. Вы сейчас просили меня, чтоб я пожертвовала вам моей честью и моей жизнью, может быть, я обязана это сделать для моего короля, но могу ли я пожертвовать вам моей душой и моим вечным спасением?

— Вашим спасением?

— Конечно. Добрая католичка может ли принять ересь?

— С какой стати нам говорить об ереси?

— Это, однако, необходимо. Я имею к вам дружбу, я хочу вашего спасения, тем более что, спасая вас, я спасаю Францию, которую ваша ересь подвергает опасности.

— Вот вы коснулись политики. Ах, Габриэль! Ради бога…

— Ради бога, государь, будем продолжать или прекратим разговор совсем.

Молодая девушка произнесла эти слова твердым голосом, и это тем более было странно, что глаза ее были наполнены слезами. Король, растроганный и удивленный, схватил ее за руку.

— Вы углубляетесь в мысли, которым никогда не следовало бы наполнять вашу очаровательную головку, — сказал он. — Поверьте мне, предоставьте совесть короля ему самому и имейте дело только с совестью любовника. Клянусь вам, Габриэль, ни ваша совесть, ни моя не находятся в опасности…

— Не все так думают, государь.

— А! Кто же вам это сказал?

— Один праведный человек…

— Месье д’Эстре?

— Нет, нет. Мой отец жалеет, как все честные люди, но он не обвиняет ваше величество, между тем как…

— Между тем как праведный человек меня обвиняет…

— Кто же это? Ваш духовник?

— Мой советник, превосходный человек.

— В самом деле?

— Один из знаменитейших ораторов последнего времени.

— Я знаю их всех по тем оскорблениям, которыми они меня осыпали. Как его зовут? Кто он?

— Это приор Безонского монастыря св. Женевьевы.

— Которому Дэнис понес рыбу. Как его зовут?

— Дом Модест Горанфло.

— Я его не знаю, — сказал Генрих, перебирая в памяти знакомых священников, — однако это имя не совсем мне незнакомо. Этот дом Модест вас исповедует и сказал вам, что вы губите себя, слушая меня?

— Да.

— Ну раз так, Габриэль, — сказал король с серьезным видом, — я вам должен сделать упрек. Вы мне изменили.

— Как это, государь? — спросила она с испугом.

— Вы мне поклялись не говорить моего имени, не открывать моего присутствия никому на свете, а между тем сказали обо мне монахам, моим смертельным врагам.

— Государь, любезный государь, клянусь вам, я ничего не сказала, я ни в чем вам не изменила, я никогда вас не называла!

— Стало быть, у этого дом Модеста есть шпионы?

— Нет, это достойный человек! Но он очень умен, и ничто от него не ускользнет. Притом он вас не ненавидит.

— О! — сказал король с недоверчивой улыбкой.

— Он мне беспрестанно дает советы, совсем непохожие на те, которые вы ему приписываете.

— Какие же?

— Любите короля, говорит он, любите его, потому что он добр, он родился для счастья Франции.

— В самом деле? Какой добрый монах!

— Но вместо счастья он принесет вам несчастье, прибавляет он, если будет упорствовать в ереси.

— Какой злой!

— О государь! Можно ли назвать злым человека, который хочет спасения вашей души? Стало быть, и я тоже зла?

— Вы, Габриэль, ангел!

— Вот ужин короля! — вскричала Грациенна, с торжеством подавая блюдо, на котором лежал аппетитный угорь.

«Я очень голоден, — подумал король, — но ужин не заставит меня забыть этого странного монаха, который подает такие советы Габриэль».

Генрих не был избалован монахами. Во времена смут пена, выходящая на поверхность, составляется из всех порчей, имеющихся на теле общества, больного во всех своих частях. Католическая религия была тогда больна: как армия, как магистратура, как буржуазия и народ. За знаменитыми прелатами, которые с благородной заботливостью рассуждали о серьезных политических вопросах, столь гибельно связанных с вопросами религиозными, за этими знаменитыми начальниками, говорим мы, шла циничная, бурная, низко честолюбивая толпа, которая жила грабежом и ссорами, так как за армиями шатаются бродяги, гнусное отребье самых воинственных народов. Во Франции было тогда множество бесстыдных и корыстолюбивых монахов, публично проповедовавших убийство, и не считая Жака Клемана, Генрих видел много разбойников, прикрывавшихся рясой.

Поедая вкусное кушанье, приготовленное Грациенной, Генрих хотел продолжать разговор об этом благодетельном монахе, советы которого подстрекали его любопытство, именно по причине их доброжелательства.

— Милая красавица, — сказал он, — я не знаю, ел ли сегодня ваш монах более вкусную рыбу и лучше приправленную, но во всяком случае, если у него повар даже лучше, то общество не лучше. Я исключаю те дни, когда вы исповедуетесь у него.

— Я не исповедуюсь у него, — сказала Габриэль.

— Извините, мне кажется, вы сказали…

— Что дом Модест — мой советник, а не исповедник.

— Это различие…

— Очень важное, потому что приор не может исповедовать, и многие добрые католики жалуются на это.

— Я теперь уж совсем не понимаю, — перебил Генрих, — почему же этот приор не может руководить совестью?

— Потому что у него парализован язык, и, следовательно, он не может говорить.

— Вы мне сейчас говорили, что он вам сказал.

— Он велел мне сказать.

— Через кого?

— Через брата говорящего.

Лицо Генриха снова изобразило удивление.

— Это еще что? — спросил он. — Говорящий брат! Это какая же должность?

— Должность говорящего брата. Приор в параличе и не может говорить, но он думает, он знает, судит, и надо же передавать свои идеи, мнения… Это передает говорящий брат.

— Как это странно! — воскликнул король, отталкивая свою тарелку, такой сильный интерес возбудил в нем этот говорящий брат. — Будьте так добры, объясните мне механизм разговора между приором, говорящим братом и тем, кто пришел советоваться с приором.

— Ничего не может быть проще, государь.

— Стало быть, я глуп и опьянел от ваших прекрасных глаз. Я, право, не понимаю.

— Предположим, что я иду в монастырь советоваться с приором. Знайте прежде всего, что это человек необыкновенный.

— Да… Очень хорошо.

— Да, это был, говорят, отличный оратор, один из тех редких гениев, которые управляют словом, он был лигером во времена Генриха Третьего, но ныне исправился.

— С тех пор как онемел?

— С тех пор как согнулся под строгой рукой Господа. Господь послал ему два страшных испытания.

— А второе какое же?

— Страшную толстоту, настоящую болезнь, нечто такое, что сделало бы смешным всякого, кроме этого праведного человека, если бы не уважение, которое ему доставляют его терпение и знаменитая репутация.