Роберт Паль - И на земле и над землей

Когда он неспеша размышлял об этом, на веточке, метрах в двух над ним, появилась птичка. Маленькая, серенькая, как молодой воробей. Попрыгала, поклевала что-то и улетела.

Не то, с сожалением вздохнул Свистунов, но аппарат все же приготовил.

Через некоторое время птичка вернулась, и он, на всякий случай, сделал кадр: зеленая ветка черемухи с завязавшейся гроздью будущих ягод, ворох листьев в тени более крупной ветки и она, серая лесная птичка-золушка в середине упавшего сверху солнечного пятна.

Хорошо было в лесу, так хорошо, что не хотелось уходить. И по-прежнему хотелось увидеть соловья. Решил подождать, когда он объявится где-то, и продвигаться на голос. Но никуда продвигаться не пришлось. Потому что свежая, сочная соловьиная трель вдруг раздалась прямо над его головой. И самое поразительное — пела та самая серенькая птичка, которую про себя он успел окрестить Золушкой леса. Эта «Золушка» и оказалась соловьем. Вернее, соловьихой. Потому что соловьи-самцы вообще петь не умеют.

Сделать второго кадра Свистунов не успел да и не был готов к этому — настолько поразило его такое сказочное превращение Золушки. И кто бы мог подумать — ни золотых крылышек, ни серебряной грудки, как рисует ее молва, а, тем не менее, самый настоящий соловей. Никакая другая птица так не поет.

В свой домик он вернулся счастливый. Снова поблагодарил Томочку за ее бесценный подарок. Ведь если бы не она, не было бы у него этого фотоаппарата, а без него не пошел бы он в лес, не увидел соловья. Если снимок получится, он подарит его ей. Этот — первый.

И еще вспомнилось, как наставлял его опытный фотомастер в салоне, где ему распечатывали на компьютере снимки, сделанные им в городе.

— А свой город, Никита Аверьянович, вы почему-то не любите. Совсем не любите, скажу я вам, — говорил он, неспешно просматривая его первую неумелую фотопродукцию.

— Город? Так я же тут родился… Но…

— То-то и оно, что «но»! Посмотрите, как все холодно, бесстрастно, без изюминки, без души… А фотохудожник — не бездушный фиксатор того, что встретилось на пути. Он — художник! А раз художник — ищи свое видение, открывай в этом мире свой собственный мир. В каждом виде, объекте, лице. А не нашел — нечего и фиксировать. Ведь и без тебя все знают, что дом — это Дом, а дерево — это дерево. За хорошим снимком, батенька, побегаешь не раз и не два. Дождешься нужного освещения, неба, собственного настроения. Одно небо можно снимать всю жизнь, такое оно разнообразное и интересное для воображения и пытливого глаза. А хороший пейзаж — тут и побегаешь, и поползаешь… и все равно можешь не угадать.

«Вот как я сегодня, — подумал Свистунов, посмеиваясь над самим собой. — И побегал, и поползал… И, может, наконец-то угадал».

Попив чаю (теперь у него была собственная портативная газовая плитка), Никита Аверьянович вернулся к забытому руководству и как-то совсем случайно уронил взгляд за окошко. А там, как всегда: черная земля, куст смородины, яблоня… И две бочки. Опять две! И две Ирины Филипповны. Или это к соседке пришла ее подружка-близняшка?

Сначала хотелось выйти, поговорить, особенно о бочках, но, раздумав, он вернулся к чтению, а затем вообще лег и уснул. Как ему и хотелось, приснился соловей. Все-таки с золотыми крылышками и серебряной грудкой. Ну не может, никак не может птица с таким замечательным голосом походить на какого-то воробья!

Хорошо, однако, быть пенсионером, подумал однажды Свистунов, блаженствуя в своем огороде. И что это старики все охают да ахают, когда речь заходит об этих садах? В автобусе только и слышишь: семена, удобрения дорогие, саженцы продают втридорога, транспортные расходы — тоже не шутка. А об организме хоть и не заговаривай: остеохондроз, радикулит, опущение почек. И все от этих чертовых соток!

Может, так оно и есть, сочувствовал Никита Аверьянович. Однако посмотрите, как ломятся в автобус при посадке, как, вывалившись из него, чуть не бегом устремляются к своим злосчастным участкам. Все с рюкзачками, мало того — с тележками. Что-то привозят, что-то увозят, никто праздно не вальяжничает. Все скорей, скорей!.. А зачем, куда?

Конечно, ему с ними равняться не резон. Он хоть тоже пенсионер, но годочки-то не те. На нем, как авторитетно утверждает жена, еще пахать можно. Можно и нужно, чтобы с потом вся дурь вышла. Это она о нем так смолоду — балабол, мол, простодыра, свистун, скоморох. И все, что он говорит или делает — сплошной дебилизм и дурость.

Сразу ясно: не видела она его в работе. А что касается души, сердца, так бездушному человеку до чужой души дела нет. О ней он как-то не подозревает. Отсюда такое озлобление и неприятие тех, кто живет и чувствует иначе, кто не похож на него.

Душевных людей, как он давно заметил, все почему-то считают слабыми и никчемными. Часто пытаются сломать и затоптать, чтоб не мозолили глаза, не напоминали об их собственной неполноценности. Иные и ломаются, отчего и теряют себя, потому что стать такими «как все» все равно не могут. Другие пересиливают подобные поползновения, гнутся, но стоят. Как та лоза на ветру. И только очень редкие удостаиваются уважения и признания.

От этих мыслей Никите Аверьяновичу стало так грустно, что блаженство его как-то скукожилось и поувяло. Чтобы отвлечься от них, он решил пройтись по улочкам товарищества, взял фотоаппарат и пошел.

Пошел — и правильно сделал, потому что свою садово-огородную «Ягодку» он путем еще и не видел. А тут было что посмотреть. Разговор не о домиках — все они были одинаково маленькие и невзрачные, — а о том, что находилось вокруг них. Прежде всего, почти везде были цветы. Иной раз они занимали добрую четверть участка. Одни уже цвели, другие выбросили бутоны, третьи только набирали рост. Это ж — на все лето, а то и до самого снега — такая красота! Вот когда она развернется во всю свою силу, он придет ее снимать.

И насаждения у всех были разные, побогаче чем у его тети Дуси. Не только яблони, но и груши, не только крыжовник, но и вишня. А в одном саду что-то вьющееся на шпалерах, через загородку не разглядеть. Неужто виноград?

Приглядевшись, заметил, что и домики все-таки кое в чем разные. Одни дощатые, с простыми окошками, даже с плоской крышей, как кавказские сакли. Другие бревенчатые, с резными карнизами и фронтончиками, с мудреным деревянным кружевом вокруг единственного окна. Единственного, но зато какого!

Эти сады, видимо, возникли в ту эпоху, когда все строго лимитировалось. И площадь участка, и величина жилого строения, и даже туалет. О банях и не мечтай, будто работа на земле сама тебя и выпарит лучше деревенской парной. Контролировалось строго: шаг влево, шаг вправо… — можешь и участок потерять. А терять не хотелось.