Роберт Паль - И на земле и над землей

Увидев в окно идущую из школы Ленку, оставила чашку недопитой и кинулась на улицу:

— Слышь-ка, милая, а у меня радость! Андрюшенька мой возвращается. Насовсем. Вот здесь и жить будет, со мной.

Девушка плохо представляла, о ком идет речь, и не торопилась разделить ее радость.

— Это какой… баб Грунь?

— Так мой старшенький. В шахте работал. Когда приезжал, ты еще совсем маленькая была. И мать твоя жива была тоже.

— Ага… Не помню.

— Всей семьей едет. С женой, сыном, дочкой. Шахту их закрыли и соскучился очень.

— Вот здорово! Теперь опять все вместе будете! — наконец-то обрадовалась и Ленка. — А что о Виталии Аркадьевиче слышно? Не пришел еще вызов? Не уехал?

— Вызов был, как же! — не без гордости объявила баба Груня. — В какую-то чужую страну, на большие деньги. А он им: «Не поеду я в вашу державу, у меня своя имеется. В ней родился, ей и служить буду!»

— Вот молодец! — загорелась Ленка. — И где он теперь… служит!

— Учителем в школе, как ты и уговаривала. А что, учитель тоже не последний человек. Даже нынче, правда?

— Не последний… А Ленчик еще дома?

Катерина сказывала, в какой-то оборонный клуб ходит. Радио, говорит, изучает. Хотя чего его изучать, когда весь день говорит и говорит. Вот когда замолчит или шипит только…

— Нет, баб Грунь, не это радио, а военное. Радиосвязь называется. Значит, всерьез в военное училище собрался. Он такой, Ленчик!

— Все они у меня такие!

Сегодня баба Груня была всем довольна, всех любила и всеми гордилась. Такой уж был нынче у нее день. Однако, возвращаясь к себе во двор, опять нечаянно посмотрела на солнце. И опять оно показалось ей не таким блескучим, как всегда. Хотелось по привычке снова отшутиться, уже и имя ученого внука произнесла и вдруг рассмеялась:

— Да чего это я, старая? Осень ведь уже, осень! А осенью и солнце осеннее, не такое яркое…

И не удержалась, погрозилась-таки внуку:

— Ну, Виталик, напустил на старуху ужастей! Вот приедешь, я те твои ухи надеру, выдумщик!

Вечером, прибравшись по хозяйству, они с Ленкой опять глядели на небо. Устроились не на лавке, где на этот раз было ветрено, а на топчане под навесом, — там все еще лежали на просушке одеяла и старые шубы. Там и в ветреную погоду всегда было тихо и уютно.

Посидели недолго, потому что у Ленки были еще какие-то дела, и она ушла домой. Бабе Груне домой не хотелось, да и сердце что-то опять начало «печь» и покалывать, и она прилегла здесь же, укрывшись одеялами, чтобы подышать свежим вечерним воздухом.

Пригревшись под теплыми одеялами, она почувствовала себя лучше и, позабыв о небе, стала думать о своем, земном. О том, как хорошо будет, когда приедет семья Андрея, как славно посидят они за праздничным столом — все ее самые близкие и дорогие, чтобы больше не разлучаться. О том, как порадовался бы вместе с ней ее Тимофей, доживи он до этой поры, как гордился бы своими внуками, от которых уж и правнуков ждать недолго, ведь жизнь-то идет неостановимо.

Она попыталась представить тех, далеких, что приедут вместе с Андреем, и не смогла — очень уж давно не видела. Другое дело — Виталий с Ленчиком. Виталий уже взрослый, при деле, семьей обзаводиться пора, а невесту ему она уже присмотрела. И в самом деле — чем Ленка не невеста? Вот школу и училище закончит — и под венец. Хорошая жена и хозяйка будет, а уж как она, баба Груня, будет рада, как довольна, лучшего и придумать нельзя…

По небу, догоняя друг друга, плыли облака. В просветах между ними густо и ярко сияли мохнатые осенние звезды. Если смотреть на них неотрывно и долго, то начинает казаться, что они летят прямо на тебя и становятся все больше и больше. Вспомнилось, как молодежь толковала, что это тоже солнца, только очень далекие, и что они будут гореть не всегда, а пока там будут идти какие-то реакции и что-то постоянно взрываться. Чудаки! Вон солнце сколько лет светит, а никаких взрывов не слышно, так и будет гореть вечно. И ничего не будет падать, сжиматься и вновь взрываться, потому что не может Господь допустить такого глумления над своим великим творением, как бы стар этот мир ни был и как бы грешны ни были населяющие его люди.

С этими тихими мирными мыслями баба Груня незаметно задремала. Проснулась от сильной боли в сердце и какого-то непонятного шума вокруг. Пока она спала, в мире что-то изменилось, сдвинулось, сломалось. По небу, наталкиваясь друг на дружку, неслись совершенно черные тучи. Между ними иногда что-то коротко посверкивало — то ли молнии, то ли пробившиеся сквозь них падающие звезды.

Налетевший неведомо откуда ураган сотрясал ветхие стены сарая, к которому прилепился этот навес, гремел сорванным листом железа, хлопал отворившейся дверью веранды, тонко свистел и хохотал в кронах старых яблонь и натянутых поперек двора бельевых веревках. Рядом поминутно что-то падало, било в землю, в крышу сарая, а вот что — не понять.

Ей стало страшно, и она решила укрыться в доме от греха подальше, но ноги не слушались ее. Даже спустить их с топчана она не смогла. Это испугало ее еще больше. Как же это так? Столько лет они носили ее по земле — и молодую, и, как сегодня, совсем уже старую, и в ясное солнышко по ласковым травам, и в черную беспутицу по колено в грязи и в воде. Все было, и все они превозмогли, все выдержали, ни разу не подвели. А теперь что же? Не застудила ведь, не переутомила, не зашибла. Ан нет, не слушаются и все!

А мир вокруг все больше ломался, сотрясался и словно бы рушился куда-то. И все что-то блестело, все что-то падало: гулко — по крышам сарая и навеса и тупо, глухо — по земле.

Что это? Откуда? Неужто Виталькины придумки начинают сбываться? Неужто в самом деле началось?

На черное клокочущее небо было страшно смотреть, но баба Груня смотрела, пытаясь понять или хотя бы почувствовать, что же происходит в мире и с ней. Вдруг в стороне железной дороги тучи неожиданно разошлись, и она опять увидела звезды. Ну, вон же они, целы же, обрадовалась она им, как старым своим друзьям. Не падают, не гаснут — ни большие, ни малые…

Она так обрадовалась им, что слезы наполнили ее глаза, но тут эти звезды стали стремительно расти, брызгаться длинными колючими лучами, двигаться и падать, падать прямо на нее. Перепугавшись окончательно, она нырнула с головой под одеяла и затаилась, авось Господь убережет.

Под одеялами ничего не было видно, но все равно хорошо было слышно, как шумит и свистит ветер, гремит железо и что-то все бьет и бьет над головой в жестяную крышу навеса.

«Сначала малые небесные тела начнут притягиваться большими…» — вспомнились то ли серьезные, то ли шутливые слова ученого внука, в которых она по своей малограмотности мало что понимала. И вдруг она подумала: не о конце ли света, не о Страшном ли суде языком своей науки говорил внук? А раз Страшный суд, раз конец света, то, значит, и в самом деле и небо, и звезды, и земля с солнцем вовсе не вечны! И святые книги — о том же, как и наука! Но за что? За великие грехи людские? Чего-чего, а уж грехов, действительно, — море. Накопились за многие тысячи лет, особенно за последние годы. Тут тебе и не знающая меры алчность, и безумная кичливость силой и богатством, попрание всех заповедей правды и Христа. Не по-людски, не по совести, не по-божески стали жить люди, и вот — предел. Час Расплаты. День Суда…