Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

— Мы поедем за вами, отец, — в один голос ответили девушки.

— Ну что ж, тогда вперед! — воскликнул маркиз и в подтверждение своих слов, дважды пришпорив коня, направил его по склону.

Дорога, выбранная маркизом, была каменистой с глубокими рытвинами, которыми печально знаменит Нижний Пуату; лошади все время спотыкались и на каждом шагу могли бы упасть, если бы всадники не сдерживали их изо всех сил, и как бы ни пытались охотники отыскать кратчайший путь, им все равно не удалось бы добраться до леса Гран-Ланд раньше собак и егеря.

Так как у маркиза лошадь была лучше, чем у его дочерей, он смог вырваться на несколько сотен шагов вперед; но, устав от скверной дороги и заметив в стороне открытое поле, он повернул лошадь и, не предупредив дочерей, пустился вскачь через равнину.

А Берта и Мари, думая, что отец все еще едет впереди, продолжали опасный путь по изрытой дороге.

Так они ехали одни примерно четверть часа, пока не оказались на таком участке дороги, где ее с обеих сторон сжимали каменистые склоны, окаймленные живыми изгородями, ветви которых сплетались над головами всадниц; внезапно они остановились: им показалось, что невдалеке послышался так хорошо знакомый им лай собак.

В то же мгновение в нескольких шагах от них раздался выстрел, и из живой изгороди выскочил крупный заяц с окровавленными обвисшими ушами и стрелой понесся по дороге, в то время как с поля, нависавшего над узкой дорогой, донеслись отчаянные крики: «Ату! Ату! Ату! Взять его! Взять!»

Сестры подумали, что они наблюдают за охотой одного из соседей, и хотели было тихонько удалиться, как вдруг из изгороди через дыру, проделанную зайцем, с истошным лаем выскочил их пес Грубиян, а потом одна за другой остальные гончие — Бахвал, Хвастун, Домино и Фанфарон — бросились за несчастным зайцем, словно не гнались раньше за более благородной добычей.

И в эту минуту девушки увидели в узкой щели изгороди голову человека.

Юноша, с бледным, испуганным лицом, с всклокоченными волосами, с безумным взглядом, совершал нечеловеческие усилия, чтобы вслед за головой протиснуться через отверстие всем туловищем, и, следуя этим тернистым путем, издавал тот самый вопль: «Ату! Ату!», который Берта и Мари услышали после выстрела пять минут назад.

В Нижнем Пуату живые изгороди делают примерно так же, как в Бретани, а именно пригибают и переплетают между собой крепкие молодые деревца; и если сквозь такую изгородь проскочил заяц, если вслед за ним пронеслись одна за другой шесть гончих, то это вовсе не означало, что дыра в изгороди превращалась в широкие ворота; бедный юноша, чья голова была зажата словно в окошке гильотины, напрасно вертелся, выгибался, брыкался, раздирал в кровь руки и лицо, но ему так и не удавалось сдвинуться с места хотя бы на дюйм.

Однако юный охотник, не теряя мужества, продирался сквозь ветки что было сил; как вдруг он замер, услышав громкий хохот.

Он повернул голову и заметил двух амазонок: нагнувшись в седле, они от души смеялись.

Услышав смех двух красивых девушек и понимая, насколько забавно он выглядел со стороны, молодой человек — ему едва лишь сравнялось двадцать лет — смутился и хотел было податься назад, но, как видно, над ним тяготел рок, ибо ему никак не удавалось высвободиться из злосчастной изгороди. Шипы и колючки так крепко впились в его одежду, охотничья сумка так запуталась в гибких ветвях, что отступление стало просто невозможным; изгородь превратилась в западню, из которой он не мог выбраться, и эта вторая его неудача довела совсем уже развеселившихся зрительниц до безудержного хохота.

И тогда бедняга возобновил свои попытки освободиться; он делал это уже не просто с силой и решимостью, как раньше, а с яростью, с бешенством, и при этом новом, поистине нечеловеческом усилии на его лице отразилось такое отчаяние, что Мари первая почувствовала сострадание.

— Хватит смеяться, Берта, — обратилась она к сестре. — Ты же видишь, что мы причиняем ему боль.

— И правда, — согласилась Берта. — Но что делать, если я не в силах сдержаться.

Все еще смеясь, она спрыгнула с лошади и побежала к бедному юноше, чтобы вызволить его из западни.

— Сударь, — сказала молодому человеку Берта, — думаю, что вам не помешает небольшая помощь, если вы хотите выбраться отсюда; вы не возражаете, если мы с сестрой поможем вам?

Но смех девушек ранил самолюбие молодого человека гораздо больнее, чем шипы и колючки, раздиравшие его кожу, поэтому, сколь ни были любезны слова Берты, они не могли заставить бедного пленника забыть о насмешках, предметом которых он только что был.

Он ничего не ответил и, как человек, решившийся выпутаться из беды без посторонней помощи, предпринял последнее усилие высвободиться.

Упершись обеими руками в ветки, он попытался протиснуть верхнюю часть туловища наискось, по-змеиному; к несчастью, при этом движении он наткнулся лбом на обрубленный сук дикой яблони (крестьянин, формировавший изгородь, стесал его в виде тонкого и острого лезвия); этот сук разрезал кожу на лбу юноши, словно отточенная бритва, и он, почувствовав, что ранен не на шутку, закричал, а из раны тут же хлынула кровь, залив ему лицо.

При виде несчастья, невольными виновницами которого они стали, сестры бросились к молодому человеку, схватили его за плечи и, присоединив к решимости силу, не свойственную обыкновенным женщинам, вытащили его наружу и усадили на каменистый склон.

Еще не зная, что рана не так серьезна, как им показалось на первый взгляд, Мари побледнела и задрожала; что же касалось Берты, менее впечатлительной, чем ее сестра, то она ни на минуту не потеряла самообладания.

— Беги вон к тому ручью, — сказала она Мари, — и намочи платок, надо вытереть у этого бедняги кровь с лица, а то он ничего не видит.

Пока Мари выполняла это поручение, Берта, обернувшись к молодому человеку, спросила:

— Вам очень больно, сударь?

— Простите, мадемуазель, — ответил он, — у меня столько причин для беспокойства в данную минуту, что я не знаю, снаружи ли болит у меня голова или внутри.

А затем, разразившись рыданиями, до этой минуты сдерживаемыми с большим трудом, он воскликнул:

— Ах! Господь наказывает меня за то, что я ослушался матушки!

Хотя человек, который произнес эти слова, был совсем юн — как мы говорили, ему едва исполнилось двадцать лет, — но они прозвучали по-детски, совсем не соответствуя его росту и охотничьей одежде, и, несмотря на сострадание, вызванное его раной, девушка вновь рассмеялась.

Бедный юноша бросил на сестер взгляд, полный укора и мольбы, а на ресницах блеснули две крупные слезы.

В то же мгновение он порывистым движением отбросил смоченный прохладной водой платок, что Мари положила ему на лоб.