Александр Дюма - Волчицы из Машкуля

— Боже! Если я ошибся, если я совершил преступление, прости меня — пусть не на земле, а хотя бы на том свете!

Затем, словно на эту мольбу ушли его последние силы, в ту самую минуту, когда поднявшееся на горизонте из-за гор солнце позолотило своими первыми лучами темную гладь озера, в ту самую минуту, когда Куртен, зарывшийся с головой в ил на дне озера, отдавал Богу душу, в ту самую минуту, когда арестовывали Малыша Пьера, — в ту самую минуту душа его, казалось, навсегда покинула все еще державшееся на поверхности воды безжизненное тело…

Тем временем Мишель под конвоем солдат шел по дороге в Нант.

Спустя полчаса командовавший небольшим отрядом лейтенант подошел к молодому барону.

— Сударь, — обратился он к Мишелю, — у вас вид благородного человека, а так как я тоже дворянин, то мне тяжело смотреть, как вы страдаете от наручников: если хотите, я могу вас от них освободить, если вы мне дадите слово, что не попытаетесь бежать.

— Охотно, — ответил Мишель, — благодарю вас и клянусь, что, кто бы ни пришел мне на помощь, я не покину вас без разрешения на то.

И молодые люди продолжили свой путь едва ли не в обнимку, так что путник, случайно встретившийся им на дороге, не сразу бы мог разобраться, кто же из двоих был пленником, а кто конвоиром.

Если ночь была прекрасной, то и наступившая заря предстала во всем своем ослепительном великолепии: цветы, еще влажные от росы, искрились и сверкали на солнце, словно осыпанные бриллиантами, воздух был напоен самыми нежными и тонкими ароматами, на деревьях на все голоса распевали птицы, и Мишелю дорога показалась настоящей прогулкой.

Выйдя к берегу озера Гран-Льё, лейтенант остановил своего пленника, с которым они опередили колонну на добрую половину льё и, указав на некий темный предмет, плававший на поверхности озера метрах в пятидесяти от берега, спросил:

— Что это такое?

— Вроде бы похоже на человеческое тело? — ответил Мишель.

— Вы умеете плавать?

— Немного.

— Ах, если бы я умел плавать, то уже давно бы прыгнул в воду, — произнес со вздохом офицер, оглянувшись в надежде позвать на помощь своих людей.

Мишель не стал ждать; он спустился по откосу к воде, быстро разделся и бросился в озеро.

Через несколько секунд он уже вытаскивал из воды казавшееся бездыханным тело, в котором он узнал Жана Уллье.

Тем временем подоспели солдаты и окружили утопленника.

Один солдат, сняв свою флягу и разжав зубы вандейца, влил ему в рот несколько капель водки.

Первым человеком, которого, раскрыв глаза, увидел Жан Уллье, был Мишель, поддерживавший ему голову, и в глазах вандейца мелькнула такая тревога, что офицер посчитал необходимым успокоить его, указав на Мишеля:

— Друг мой, вот ваш спаситель!

— Мой спаситель!.. Его сын! — воскликнул Жан Уллье. — Ах! Благодарю тебя, Боже! Твоя милость так же велика, как страшна твоя кара!

Однажды — это было в 1843 году — к воротам шартрского монастыря кармелиток в семь часов вечера подъехала тяжелая карета.

В карете было пятеро путешественников: двое детей лет восьми или девяти, мужчина и женщина лет тридцати-тридцати пяти и старый крестьянин, еще вполне крепкий, но с седой головой; хотя на старике была деревенская одежда, он сидел в карете рядом с дамой, посадив на колени одного из детей, забавлявшегося кольцами толстой стальной цепочки, на которой к петлице жилета были прицеплены часы, и загорелой морщинистой рукой гладил ребенка по шелковистым волосам.

Когда лошадь свернула с мощеной дороги, чтобы направиться в предместье Сен-Жан, карету сильно встряхнуло, и дама выглянула в окошко, но тотчас же отпрянула назад: когда она увидела перед собой высокие монастырские стены и мрачные ворота, на лице ее отразилась скорбь.

Возница слез с лошади, подошел к воротам и произнес:

— Это здесь.

Дама сжала руку сидевшего напротив мужа, и две крупные слезы скатились по ее щекам.

— Ну, Мари, мужайтесь! — сказал молодой мужчина (наши читатели, вероятно, уже узнали в нем барона Мишеля де ла Ложери). — Мне жаль, что правила монастыря запрещают мне разделить с вами этот печальный долг, и впервые за последние десять лет мы будем страдать порознь!

— Вы не забудете сказать ей обо мне? — произнес старый крестьянин.

— Да, мой Жан, — ответила Мари.

И молодая женщина, поставив ногу на подножку кареты, сошла на землю и постучалась в ворота.

Стук молотка разнесся эхом под мрачными сводами.

— Матушка святая Марта? — спросила дама.

— Вы та дама, которую ожидает наша матушка? — спросила кармелитка.

— Да, сестра моя.

— Тогда входите! Вы сейчас ее увидите, но вам надо знать о том, что по правилам монастыря, несмотря на высокое ее положение здесь, вы сможете с ней говорить лишь в присутствии одной из ее сестер; правила особо запрещают говорить с ней о мирских делах: она оставила их навсегда.

Мари склонила голову.

Привратница прошла вперед, и баронесса де ла Ложери последовала за ней по темному и сырому коридору, куда выходила дюжина дверей. Толкнув одну из них, монахиня посторонилась, чтобы пропустить Мари.

От волнения молодая женщина на секунду остановилась в дверях: но тут же, собравшись с духом, перешагнула через порог и вошла в тесную келью, занимавшую не более восьми квадратных футов.

Кроме узкой кровати, стула и скамеечки для молитвы в келье не было другой мебели; все убранство состояло из нескольких картинок на религиозные сюжеты, приколотых к голым стенам, и выполненной из черного дерева и меди фигуры распятого Христа, распростершего руки над скамеечкой для молитвы.

Мари ничего этого не увидела.

На кровати лежала женщина с лицом, будто вылепленным из прозрачного желтого воска, а на ее бескровных губах, казалось, уже застыл последний вздох.

И этой женщиной была или, вернее, когда-то была Берта!

Теперь перед Мари находилась матушка святая Марта, настоятельница шартрского монастыря кармелиток.

И она отдавала Богу душу.

Увидев вошедшую, умирающая раскрыла объятия, и Мари с порога бросилась к ней.

Время шло, а они все не разжимали крепко сплетенных рук; Мари обливала слезами лицо сестры, а Берта лишь тяжело вздыхала, ибо в ее глубоко запавших от бесконечных постов, молитв и тягот монастырской жизни глазах застыла живая скорбь, давно исчерпавшая весь запас ее слез.

Сидевшая на стуле за чтением молитвенника монахиня не столько была занята молитвами, сколько присматривалась и прислушивалась к тому, что происходило в келье.

По-видимому, ей показалось, что, вопреки правилам монастыря, сестры слишком уж долго обнимаются, и монахиня легонько кашлянула, чтобы призвать сестер к порядку.