Михаил Голденков - Три льва

— Попросить прощения у тебя хочу, — виновато бубнил Собесский, не глядя в глаза Кмитичу, — и за Каменец, что подставил вас всех, и за ссору с тобой перед этим, там, после совета…

— Да брось ты, Янка! — улыбнулся Кмитич. — Я уже и забыл!

— А я нет, — вздохнул Собесский, — ведь ты в самом деле мне правду говорил. Цепляюсь я за Польшу, как дитя за материнскую юбку. А знаешь почему?

— Почему же?

— Боюсь. Боюсь быть королем, боюсь реформатором быть. Не справлюсь. Задушат, отравят! Я ведь, Самуль, трус. Только тебе в этом признаться и могу, ибо Михалу такого сказать нет сил. Он меня всегда считал старшим и более сильным и храбрым товарищем, еще с детства. И сейчас так считает. А у самого него храбрости и стойкости больше, чем у меня, в десять раз!

Собесский сел, облокотившись рукой о стол, опустив голову.

— Если бы не Михал, — продолжал он, — я бы под Бялолукским лесом так и остался лежать в траве да ворон кормить. Это он, Михал, моего коня за повод схватил да вытянул из той сечи, что ты верно припоминал, когда польское рыцарство сарматское клеймил. А я в тот момент сдался, опустил руки, был готов и к плену, и к смерти… Эх, Самуль, не того вы с Богуславом человека выбрали на кандидаты в короли. Ой, не того! Не гожусь я. Вот если бы Михала или тебя…

— Постой! — прервал его Кмитич и сел напротив. — Мы же условились! Михал в короли не пойдет никак! Мне это тоже не надо. Да за меня и не проголосует никто. Ты уже одной половинкой задницы на троне сидишь! Вишневецкий, сам же ты говорил, не сегодня-завтра уйдет! Шляхта на твоей стороне!

— Самуль, там же из меня веревки начнут вить все эти царедворцы, — поднял на Кмитича большие испуганные глаза Собесский, — зубами рвать начнут, чуть что. Там ведь нет ни единого доброго человека, Самуль! Ни единого! А я такой! Из меня, в самом деле, можно веревки вить! Там скажут краковяка под их музыку танцевать, так я и начну танцевать краковяка!

— Не хвалюйся! — засмеялся Кмитич. — Мы тебя будем поддерживать, и никто веревки вить из тебя не станет. Лично руки тому обрублю! Ты только нас слушай, не прогибайся перед местной шляхтой.

— Прав ты был, — продолжал Собесский, — у них и крестьяне забитые, и шляхтичи не свободные, пусть и кичатся своими вольностями. Их чванство, гордыня, жадность да лень цепями на них висят. Они своего же поляка боятся на трон ставить, чтобы не передраться друг с другом. Какие уж тут вольности и свобода! Литвины — вот кто по-настоящему свободен! Но я не гожусь. Я уже поляк одной ногой. Может, все-таки Михал…

— Нет, — покачал головой Кмитич, — Михал не пойдет. Говорили уже с ним на эту тему. И не раз. Да и на переправе коней не меняют. Хотя, если честно, то твои страхи я разделяю. Но нас спасает то, что мы команда. Как во время шторма на корабле, мы будем вместе и вместе выводить наш корабль из шторма. А насчет труса… Так ведь нет, Янка, людей абсолютно храбрых! Видел бы ты, как в бурю на галере я перепугался! Под лавку забился, не знал, что делать… Короче, все! Спокойной ночи, я пошел.

Кмитич резко встал, хлопнул Собесского по большому круглому плечу и вышел. А Собесский остался сидеть, недоуменно глядя на захлопнувшуюся дверь… Он в самом деле не знал, что делать. Не хотел, боялся идти в короли, словно коронация намечена уже на следующей неделе… И ведь чувствовал — придется…

Литвинский пехотинец, видимо, хлебнув теплой крамбамбули, громко запел хорошо поставленным, возможно, даже в церковном хоре, голосом:

И тут песню подхватило сразу несколько десятков дружных голосов:

Колонна солдат с мушкетами на плечах бодро вышагивала по пыльной дороге, ярко светило октябрьское солнце, а между длинных пик ехавших за пехотой гусар поблескивали в лучах бабьего лета серебряные нити паутинок, липко цепляясь за красно-белые прапора. Солнце наполняло желто-оранжевую листву теплыми красками, и настроение солдат было явно летним… Тут же что-то браво запели польские мушкетеры, но их песню почти сразу же заглушил дружный хор гусар-лютичей:

Гусары пана Кмитича мерно покачивались в седлах, в отличие от остальных, с волчьими, а не с леопардовыми шкурами на плечах. За это их в войске и называли лютичами. Но Кмитичу это нравилось. Такой наряд для своих гусар он выбрал в память о партизанском отряде Багрова, когда их с Еленой партизаны-люты громили захватчиков царя по всему Витебскому воеводству… Довольный бравым хором сотен голосов, Кмитич повернулся в сторону Яблоновского, сделав знак рукой, как бы говоря: «Ну, как?» Яблоновский кивнул, принимая вызов, и что-то крикнул своим гусарам. И тут хор в несколько тысяч голосов громко запел старый польский гимн «Богородица-Девица»:

Хор панцирных поляков и русин перекрыл песню литвин. Яблоновский, улыбаясь, кивнул Кмитичу, как бы говоря: «Ну, как, съели?»

— О! Яблоновский тебе уже улыбается! — засмеялся Михал. — Да ты и в самом деле волхв! Такой камень, как пан Яблоновский, растопить сумел! Прав был Хованский! Прав!

Но песню гусар дружно подхватили и литвины:

И уже нельзя было понять, где поют польско-русские гусары, а где литвины — песенная дуэль перетекла в единый дружный хор… Лица что русин, что литвин, что поляков сияли, все улыбались друг другу, приветствуя своих командиров и товарищей по оружию. Жмайтские пехотинцы пели что-то свое, свое пели венгры…

— Вот так и надо идти на войну! — крикнул Кмитич Михалу. — Вот с таким настроением города и берут…

Вторая часть похода выдалась, впрочем, не столь бодрой, как первая. И уж было явно не до песен. Как и следовало ожидать, другая половина октября в Подолье отметилась обильными дождями, то мелкими, то ливнями. Холмистая заросшая лесами местность затрудняла движение. Пошли первые стычки с казаками Дорошенко, но турецкие союзники быстро убедились, что нападать на армию Речи Посполитой себе дороже — что могла поделать легкая конница против регулярной крупной армии? Со стороны подольцев к Собесскому то и дело прибывали все новые добровольные хоругви, присоединялись партизаны, орудующие по местным дорогам против турецких отрядов и обозов… Тем не менее это новое подкрепление лишь усложняло продвижение армии по извилистым дорогам Подольской Руси.