Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Но нет, честный и верный солдат — это не все его достоинства. Российский император, с кем судьба свела его, наследного принца Швеции, должен в первую очередь помнить другие его качества и непревзойденные, только ему одному присущие достоинства, коих нет и не может быть у других. «В столь плачевной для Европы обстановке передо мной, государь, встал выбор: либо пойти на союз и дружбу с вами, либо присоединиться к политике моего бывшего товарища по оружию, как бы несправедлива она ни была, стать его наместником на севере, стать тем самым соучастником всеобщего порабощения Европы и уничтожения жалких остатков погибающей свободы».

Все это было известно царю и его генерал-адъютанту. К чему же склонялись воспоминания, какую важную и необходимую мысль стремились внушить?

А, вот сей важный пассаж, ради которого перо так изящно касалось недавнего прошлого. Оно, это перо, торило путь в будущее:

«Мне было нетрудно, государь, рассудить, что, как только император Наполеон исчезнет, его система падет вместе с ним и что с этого момента я смог бы полностью посвятить себя тому, чтобы стать полезным великому европейскому сообществу, употребив мои средства и влияние во Франции ради того, чтобы убедить французскую нацию и ее правительство принять систему, которая вернула бы ее к естественным границам. Ни один смертный не мог бы и мечтать о такой прекрасной судьбе, но она не прельстила меня. И, хотя я убежден, что после смерти императора Наполеона его империя должна принадлежать самому достойному и что, оставшись союзником Франции, я по праву мог бы стать одним из них, будучи соратником великого полководца, — я предпочел союз с вами. Семейные привязанности, впечатления детства, чувства признательности к французским солдатам, которые возвысили меня и которым я обязан своей славой, — все это, государь, забыто ради вас… Я во всем доверяюсь вашему величеству…»

Александр Павлович многозначительно посмотрел на своего генерал-адъютанта:

— Вот и дошло, как ты, Чернышев, и говорил, до напоминаний о короне Франции. Чтобы я сей разговор не забыл, как, получается, забыл о солдатах! Но это уж совершенно бестактно и в высшей степени невоспитанно. Ведь он же — дворянин, князь Понтекорво, наследный принц Швеции! Впрочем…

— Вы, ваше величество, совершенно верно хотели заметить: братья Наполеона — короли, а все его министры и маршалы — князья и герцоги, хотя многие из них вчера были простолюдинами, — произнес Чернышев и поспешил поправить себя: — Однако к Бернадоту сие не имеет отношения — дворянину, по справедливости возведенному в княжеское достоинство за выдающиеся заслуги перед отечеством.

— В этом и у меня нет ни малейших сомнений, — решительно согласился царь. — Что же касается рассуждений принца о его собственном будущем и будущем его родной страны — Франции, то он должен понимать, что для него лучшее средство сделаться чем-то значительным для французов — это уничтожить силой оружия влияние их нынешнего предводителя. Говоря прямо — одержать победу над самим Наполеоном и его помощниками и благодаря своим успехам приобрести громкую славу, которую подкрепят намерения всех тех, кто стремится к переменам во Франции. Собственно, я ему так и отпишу. Может быть, даже резче, поставив все точки над «i», чтобы избежать дальнейшего непонимания, которое меня огорчает и начинает раздражать.

Встав из-за стола, царь раздумчиво сделал несколько шагов и оборотился к своему генерал-адъютанту:

— Кстати, запиши, Чернышев, мои мысли, чтобы второй раз мне уже не возвращаться к сему вопросу. Итак, я прямо скажу наследному принцу: когда вы, ваше высочество, предлагаете сравнить поведение Швеции и Дании, то здесь мы полностью согласны. Но какую выгоду извлек бы я от разрыва с Данией, не подкрепив его силой оружия, а ведя лишь дипломатическую войну в момент, когда ваше высочество находились за морем и не все ваши войска высадились, когда на меня надвигались все новые события и продолжались сражения с врагом? Датчане — наши враги, поскольку не желают уступить Норвегию. Шведские войска бездействуют, потому что я не в состоянии предоставить силы для захвата Норвегии, что выдвинуто вашим предварительным условием. В итоге среди всех этих противоречий выиграла лишь Франция. Как же следует разумно разрубить или, лучше сказать, распутать сей гордиев узел?

Было видно, что Александр Павлович продумал свое решение, поскольку мысль его выходила ясной и четкой.

— Норвежский вопрос, — продолжал он говорить, — такой вроде бы сложный и неразрешимый, может решиться сам собой. Копенгагенский двор строит свое сопротивление на том, какие силы мы сможем выставить против него, чтобы разгромить его войска. Но как только французы будут остановлены, а вы, ваше высочество, возглавите армию, которая во многом воплотит надежды всех союзников, только убедившись в этом, датское правительство решится уступить то, что оно уже не сможет удержать. Мы же тогда станем более свободно распоряжаться своими силами и сможем употребить их там, где захотим, не стесняясь в выборе, как сейчас.

«С разумностью и определенностью суждений императора нельзя не согласиться, — отметил про себя генерал-адъютант. — Но где же обещанная резкость? Зная характер Жана Бернадота, нельзя с определенностью поручиться, что сия логика его вразумит и остановит. Человек, привыкший отдавать приказы, сам научен им подчиняться. Верх в спорах, как и на войне, всегда берет тот, чье слово резче и громче, действия мощней и решительней. Однако не эти ли потребные моменту слова выговорил сейчас царь?»

— Если же вы, ваше королевское высочество, несмотря на все мои рассуждения, будете по-прежнему упорно просить у меня русскую армию, которую, как вы сами знаете, я не в состоянии предоставить вам по той простой причине, что вот уже год, как все мои войска борются против общего врага и нарушителя спокойствия Европы; если вы будете продолжать полностью игнорировать реальное положение дел, а ведь только от понимания его зависит, будут ли наши действия успешными или гибельными; если вы будете выжидать, пока неприятель не разовьет свой успех против моих войск, а сами не станете воздействовать на него, то мне придется всю жизнь сожалеть о вашем несогласии с моим подходом, которое позволяет Наполеону выигрывать сражения и грозить отбросить нас к Одеру, Висле и даже Неману, откуда мы с таким трудом начинали.

Подобного тона Чернышев давно уже не встречал в письмах царя, некоторые из которых здесь, в заграничном походе, ему доводилось не раз писать под его диктовку. Едва ли сей резкий тон звучал и в изустных разговорах Александра Павловича с лицами, которыми он был недоволен, чьи поступки могли его возмутить. Значит, и он понял: на войне с солдатом следует говорить на его же, солдатском, языке. Потому Чернышев не сдержался, чтобы не выразить своего восхищения решимостью царя: