Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Собственно, для того она и была создана, гвардия, еще в петровские времена, чтобы быть главным участником императорских празднеств и церемоний. Но теперь, осенью тысяча восемьсот пятого года, гвардия впервые шла на войну. Шла туда, где следовало демонстрировать не только безукоризненно красивый строй, превосходные по своей слаженности манеры, но и то, что составляет главное содержание военной профессии, — мужество и храбрость, готовность отдать свои жизни за государя.

И все же мало кто в самой гвардии верил, что приближенное к особе императора воинство вступит в настоящее, кровопролитное сражение. Для этого были тоже особые, так сказать, созданные не просто для парадов и празднеств, а для того, чтобы умирать на поле боя, другие полки, батальоны и роты.

Многие полагали: гвардия придет и расположится лагерем вокруг императорской ставки. А те, другие части и соединения, которым это написано на роду, будут умирать там, впереди, где разыграются сражения и куда ни сам император, никакой вообще гвардеец не доскачет.

Сия мысль укрепилась, когда после трехмесячного марша-парада по Европе гвардия вступила в ставку и прошла перед августейшими — своим и союзным — монархами, восхитившим все чувствительные сердца церемониальным строем.

Однако и гвардейцы рвались в настоящее дело. Нашлись такие, кто стремился предстать перед государем и упросить его прикомандировать к тем полкам, коим было наверняка суждено оказаться в огне.

Император Александр отвечал:

— Разделяю ваши стремления. Но, полагаю, пробьет свой час и для гвардии.

И — пробил! Нет, не намеревался Александр бросать свою гвардию в огонь в тот жестокий день второго декабря у деревушки Аустерлиц. Но ничего не оставалось, когда в самом начале сражения так превосходно расписанные в диспозиции колонны дрогнули и открыли неприятелю фронт. Брешь следовало немедленно закрыть. Закрыть любой ценой. И тогда командующий гвардией великий князь Константин Павлович, брат императора, в белом кавалергардском колете и в каске, повел свои полки через ручей у Вальк-Мюле, чтобы преградить путь французам. Но то была лишь гвардейская пехота, которую цесаревич построил в две линии. Французы остановились, однако ненадолго. Их натиск вот-вот мог опрокинуть ставших насмерть преображенцев, семеновцев и измайловцев.

Время близилось к полудню. Это хорошо запомнил князь Репнин, в полном боевом снаряжении стоявший в строю во главе своего четвертого эскадрона. Бой кипел впереди. Гвардейская пехота и подоспевшие к ней уланы отважно сдерживали натиск французов. Но что там случилось впереди? Оборонявшиеся дрогнули — на них неслась конница Мюрата. И тогда кавалергарды ринулись в атаку.

Самым опасным оказался наш левый фланг — на него обрушился главный удар вражеской кавалерии.

Князь Репнин летел впереди, и ему казалось, что весь его четвертый эскадрон — одно целое, которое никто не в состоянии разрушить. Но вот слева и справа от него на всем скаку падают с коней его боевые товарищи. Грудь на грудь сшибаются лошади. В топоте несущихся друг на друга двух конских лавин тонут слова командира, крики и стоны раненых и умирающих. А он, Репнин, все продолжает кричать: «Марш, марш!»

Иль это он кричит теперь, на лазаретной койке, вновь переживая ужас того страшного дня?

Где же теперь его боевые друзья, сколько их осталось бездыханных на чужой австрийской земле? Или многие из них, как и он сам, их командир, выжили наперекор всему и теперь оказались во вражеском плену?

Спустя время штабисты и военные историки подсчитают: из двух сотен рядовых и офицеров четвертого эскадрона в живых останется всего восемнадцать человек. Всего восемнадцать вместе с ним, командиром полковником Репниным.

А война меж тем и не думала прекращаться, требуя все новых и новых жертв. Только теперь она, более года спустя после Аустерлица, громыхала в Восточной Пруссии, у самых границ Российской империи.

И опять дралась отчаянно русская армия. И вновь ходили в атаку преображенцы, измайловцы и семеновцы, сшибались в смертельных схватках с французскими кирасирами и егерями российские уланы и кавалергарды.

Но победа ускользала из их рук.

Королеве Луизе очень шло черное. Черные платья и шляпки изумительно оттеняли и без того ослепительно белую кожу лица и яркое золото волос, делая эту стройную, очаровательную женщину восхитительно красивой.

Русский царь Александр Павлович, у которого злые языки отмечали странное сочетание мужских достоинств с женскими слабостями, сам нередко являлся в обществе в черном сюртуке без эполетов, в черной фуражке с белым верхом и в высоких лаковых сапогах черного же цвета. Все это вместе с белокурыми волосами и нежной кожей лица создавало образ изящного и какого-то неземного существа.

Теперь же, проскакав по тряским и ухабистым российским дорогам от Санкт-Петербурга до стоявшего, считай, в двух шагах от русской границы прусского города Мемеля, царь Александр, хотя и готовил себя к встрече с августейшими правителями этой соседней страны, тем не менее совершенно не был обеспокоен заботами о том, каким он перед их королевскими величествами предстанет и какое произведет впечатление.

Как был в Преображенском зеленом мундире, так и вошел в крохотную залу небольшого, изрядно запущенного или даже вовсе бедного дворца, а скорее, просто обычного жилого дома, галантно поцеловал руку Луизы и полуобнял Фридриха Вильгельма Третьего.

Прусская же королева была как раз в излюбленном своем наряде — вся в черном. Но на сей раз не для того, чтобы обворожить высокого российского гостя. Поводом облачиться в черное послужило не женское кокетство, а тяжелое, жестокое горе, которое свалилось на королевскую семью и на всю их большую, протянувшуюся от Рейна и до восточных границ с Россией, вчера еще могучую и сильную родину.

Сегодня этой родины, можно сказать, уже не существовало. На всем протяжении прусской земли отныне хозяевами являлись французские солдаты, а в королевских дворцах Берлина и Потсдама бесцеремонно расположился Наполеон. Их же законный родовой королевский двор оказался на крохотном, самом последнем клочке прусской земли, в заштатном портовом городишке Балтийского моря — Мемеле.

— Ах, наш милый брат! — в печали протянула королева Луиза руку Александру, и из больших голубых глаз на ослепительно белый мрамор ее лица скатились крупные, как жемчужины, две тяжелые слезы.

Однако королева тут же резким и величественным движением гордо откинула назад свою маленькую головку, увенчанную золотистым шиньоном, и произнесла: