Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Что же он знает о моих приготовлениях и насколько уполномочен говорить от имени Александра?

Я сейчас слукавил — русский император обязательно выразит недовольство относительно моих шагов на германском побережье. Но Чернышев, по сути дела, уже высказал это отношение. Следует поэтому теперь же усыпить их тревогу, еще раз повторить мои уверения: единственная цель Даву — закрытие портов от вездесущих англичан.

Еще не пришла пора ударить кулаком по столу — мои войска лишь только начали свое движение к востоку. И надо это перемещение довести до конца. Схватка с Россией, если на нее меня толкнут обстоятельства, — не прошлая война с Австрией или Пруссией. Эту страну невозможно завоевать. Но если император Александр, как ныне начал и мой бывший маршал Бернадот, станет обманывать меня на каждом шагу, мне ничего не останется, как перейти Неман и вступить в российские пределы. Зачем? Только с одной целью — в первом же грандиозном сражении нанести русской армии непоправимый урон и тем самым заставить Александра просить у меня мира.

Тогда это будет второй Тильзит. Но такой, где я поставлю свои условия: непримиримая война с Англией! От Александра я потребую только одного: полного прекращения сношений с Великобританией и ее колониями и приказа российским воинам идти со мною в Индию.

Да-да, чтобы вместе с храбрыми и выносливыми русскими солдатами мои бесстрашные воины наконец нанесли смертельный удар англичанам.

И ради этого я должен успеть перевести мою великую армию ближе к российским пределам и совершить все так, как я замыслил, и чтобы никакая неожиданность не сорвала мои планы. И ради этого я должен усыпить бдительность русских, развеять все их подозрения.

Я кое-что, разумеется, смыслю в военном искусстве и уверен: теперь, как никогда, у русского царя имеется определенный шанс упредить меня и перенести театр грядущей войны с берегов Немана и Двины на Вислу и даже Одер. Не случайно обеспокоился Чернышев выходом корпуса Даву к Балтийскому морю. Этим маневром я обеспечил себе надежный левый фланг. Ясно, что это как раз и не ускользнуло от Чернышева: он сам там был и может перечесть каждую дивизию и полк, их состав и вооружения. Ах, если бы я имел такого человека у них, который бы знал столько, сколько, уверен, известно о передвижениях и намерениях моих войск Чернышеву!

Я хорошо его изучил — он способен на очень серьезные выводы. И его сообщения в Петербург могут стать весомым подспорьем тем планам, что составляют сейчас генералы и полковники российского главного штаба.

Польша — вот яблоко раздора, которое оказалось между нами. Кто из нас первым завладеет этим предметом распри, тот выйдет победителем. Но надо отвести русских от подобной мысли, усыпить их тревогу».

— Вы не стали бы решительно возражать, граф, если бы я попросил вас вернуться на какое-то время в Петербург с моим письмом императору Александру? — Лицо Наполеона, как всегда, было неподвижно, лишь в его глазах на сей раз появились искорки живости и тепла. — Между Францией и Россией не должно быть и тени недоверия. Все, что я теперь осуществил и что предприму в будущем, должно быть правильно понято российским императором, ибо все это — во благо наших народов. И мне хотелось, чтобы с вашей, полковник, помощью выражение моих искренних чувств быстрее стало достоянием моего друга и брата.

Не было б несчастья, да счастье помогло. Или — не было бы счастья, да несчастье помогло?

Несмотря на свою необыкновенную память, Наполеон нередко перевирал пословицы и поговорки, как искажал впервые встречавшиеся ему географические названия.

А какая разница — Гамбург или Ганберг, Любек или Лобек? Лишь бы было достигнуто главное: те кружочки на карте, куда он показывал карандашом, отныне французские крепости.

Не в его привычке что-то разъяснять в собственных поступках, словно просить извинения. Слава Господу, что сгоряча не отправил Чернышева с посланием к царю. Медлил, будто втайне надеялся, что в последний момент Провидение избавит его от не свойственной ему роли. И точно услышал Всевышний — поменял их местами с императором Александром.

Из Петербурга пришло сообщение, что первого января 1811 года русский царь своим указом ввел в действие новый таможенный тариф. Согласно сей бумаге непомерно высокими пошлинами отныне станут облагаться предметы роскоши, ввозимые в Россию.

Точно игла вошла в сердце — вот оно, византийское коварство! Вместо того, чтобы законопатить все щели для английских изделий — читай: товаров повседневного спроса, не просто захлопываются, а запираются на ключ двери для французских предметов. Бархат, шелка, парфюмерия, вина, что до сего времени успешно и выгодно для себя продавала Франция в России, ныне обложены непомерными поборами. Это хуже, чем пощечина. Все равно, что обобрать дочиста того, кому клялся в дружбе.

На очередном приеме чиновников иностранной миссии в Тюильри Наполеон нарочито прошел мимо того места, где обычно стоял Чернышев и куда к нему первому всегда направлял свои стопы. Напротив, остановился возле дипломата из Варшавского герцогства, с кем, кажется, едва был знаком, и стал любезно с ним говорить, так ни разу не посмотрев на русского военного атташе.

Приглашенные с бледными от изумления лицами растерянно переглянулись: что, уже началась война?

Спустя несколько дней подобное повторилось на балу у Савари — император каждого приветствовал то ли за руку, то ли кивком головы, лишь мимо Чернышева опять прошел, отвернув лицо.

Куракина от сих демонстраций уберег очередной приступ подагры. Иначе расфуфыренную тушу наверняка хватила бы кондрашка. Чернышев же ухом не повел, что еще более вывело из себя Наполеона и Савари.

— Не я ли, сир, предостерегал ваше величество от предательства русского двора? А этого лазутчика и шпиона, прошу прощения, сир, я бы немедленно выдворил из Парижа, — скосил глаз в сторону Чернышева министр полиции.

— Опять вы, герцог Ровиго, принялись за свое? — взорвался император. — Вы, черт вас побери, плохой психолог и никудышный стратег! Русские, как всегда, сами того не сознавая, дали мне возможность выиграть у них важное для меня сражение. После него я выиграю у них всю войну. Да, герцог, новый таможенный тариф императора Александра — это мой новый Аустерлиц!

И он, победитель, прошел вдоль строя гостей. Но на сей раз, в отличие от давней, аустерлицкой ночи, ни единым намеком не выразив милосердия к побежденным.

На сей раз у него не было пленных. Перед ним был представитель страны, которая оскорбила его августейшее достоинство. А значит — непримиримый враг.

Впрочем, на второй или третий день он остыл. Потому что теперь он придумал, какое письмо отправит с Чернышевым в Петербург. Нет, он не опустится до вульгарной лексики базарных торговок. Но, не нарушая принятого этикета, выскажется таким образом, что объясняться придется не ему, а противной стороне.