Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Это уже стратегия, совсем не похожая на упреждающий удар на Вислу, когда еще там нет в достаточном количестве моих войск, — задумчиво произнес Наполеон. — Значит, русские серьезно относятся к войне, если прорабатывают всевозможные варианты. На их месте я, несомненно, поступил бы именно таким образом. Полагаю, это делает им честь — они способны учиться. Однако, коли Александр не хочет позорного мира, тогда проще всего и вовсе не начинать, не так ли, герцог Виченцский?

— Тогда, сир, перво-наперво, как мне кажется, следовало бы объясниться, почему дивизии вашего величества в Данциге и на севере Пруссии, — сказал Коленкур.

— Ах, так! — снова вскочил на ноги император. — Значит, этот византиец все-таки намерен меня перехитрить. Я — отступаю за Рейн, он же — укрепляется на Двине и в Молдавии, а далее — Константинополь и Варшава? Нет, я его разгромлю на его же земле, как разгромил Австрию под Веной. А это, согласитесь, позор. Это — как обесчестить девку в ее же собственном доме.

Глаза герцога чуть опустились долу. Видно, не по душе пришлось сильное, но вульгарное сравнение великой державы с распятой во грехе девкой. Только не возразить он не смог. И в том же резком, как и сам император, тоне.

— Однако, вспомнив Австрию, сир, не забудьте вспомнить Ваграм. Даже после той блистательной вашей победы австрийцы сохранили свою армию. И вы, по собственному вашему признанию, должны были уже в силу этого обстоятельства пойти с нею на мировую.

Когда-то об этом они говорили с Чернышевым. Выходит, о разговоре стало известно Александру, который, намереваясь отступать, также думает о том, что сохранение армии — сохранение и собственного лица, и надежды на победу.

— Нет, он не глуп, этот человек, которого я называю византийцем, в его рассуждениях есть свой резон. А если так, почему бы с обеих сторон не отвести войска?

— Как мне кажется, именно это и устроило бы русского царя, — согласился Коленкур с высказыванием императора, в глубине души все же полагая, что сам он так никогда не поступит. — Да, сир, зачем за три сотни лье, говорил мне Александр, выдвигать французские полки?

— Опять ваш любимец принимается считать в чужом кармане? — вскипел Наполеон. — С некоторых пор я задаюсь загадкой: откуда русским известно о том, что происходит у меня в армии? Они, как мне кажется, знают о передвижении не только каждой моей дивизии или полка, но даже роты. И я подозреваю, кто этот человек — очень осведомленный и вездесущий. Он тот, кто пользуется неограниченным доверием российского императора и им же приставлен ко мне. А вы еще толкуете об ангельски чистом и святом Александре! Почему от вас, мой полномочный посол, почему от консула в Петербурге Лессепса не было и нет того, о чем постоянно сообщает русскому царю его флигель-адъютант Чернышев? Я вас, герцог, не раз просил: мне нужны точные данные о торговле, политике, войсках, слухах.

— В каждом моем отчете, как и положено послу любой державы, я стремился постоянно сообщать о состоянии дел в стране, в которой я аккредитован. Это — обязанности дипломата. Что же касается слухов…

— Я знаю: Лессепс оказался плохим французом. Белоручка! — перебил Наполеон Коленкура. — Он, видите ли, наотрез, как мне передавали, отказался склонять к доставлению полезных для нас сведений русских людей, допущенных к государственным секретам. О вас, герцог, я уже тем более не говорю… так вот, я отзываю Лессепса из России, лишая его всех привилегий за выслугу и беспорочную службу.

— Побойтесь Бога, сир! У Лессепса восемь детей, — только и сумел возразить Коленкур.

В первый день в Париже навестить следовало многих. А хотелось одну-единственную Адриенну. Но она все еще пребывала в ссылке.

Напоминать императору о его обещании посреди бурного разговора, который произошел, было, конечно, некстати.

Бросился к герцогу Ровиго. Савари успокоил: настроение императора изменится, и все обернется к лучшему. Он же со своей стороны вызвался непременно посодействовать возвращению той, по которой и теперь, по прошествии длительного времени, Коленкур продолжал тосковать.

Через несколько дней от того же Савари пришло сообщение: император приглашает вновь, на этот раз для решения судьбы Адриенны.

— Видите ли, герцог, — начал Наполеон, — дама вашего сердца сама создала обстоятельства, в которых неожиданно оказалась. Строптивость характера, капризность, нежелание выполнять те обязанности, которые на нее возлагались как на фрейлину двора. Теперь же, я полагаю, она смогла бы вернуться не только в Париж, но и к своему служебному долгу.

— В обмен на любезность вашего величества чем-то вас отблагодарить? — неожиданно вырвалось у Коленкура.

— Никаких благодарностей. Дело в том, что я устал объясняться с князем Куракиным по поводу его запросов в мое иностранное ведомство — думаю ли я восстанавливать Польшу. Какое мне дело до поляков, которые представляют легкомысленную нацию и не способны ни к какой самостоятельной роли? Уверьте его, май друг, в искренности моих заверений. Надеюсь, что ваш ответ успокоит и вашего друга императора Александра, от которого, как вы догадываетесь, исходит запрос.

Коленкур закусил губу: ловко подстроенная ловушка, равносильная бесчестию.

— Сир, я предпочел бы просить у вас о моей отставке, чем выступать в роли, которую вы только что мне предложили.

— Ага, выходит, так вы дорожите любовью к женщине, о которой мы только что вели речь? В таком случае для меня ее судьба и вовсе не представляет интереса. И вместе с тем, я все же полагаю, что вы образумитесь и перестанете ставить на одну доску интересы империи и ваши любовные увлечения!

Оставшись один. Наполеон подошел к окну и с шумом растворил его настежь. Не хватало воздуха.

«Но у меня ведь, слава Господу, вроде бы не больное сердце. Впрочем, они меня когда-нибудь доведут до могилы — и мои враги, и те, кто мне обязан преданно служить.

Что на них, моих ближайших сподвижников, нашло в последнее время? Почему перестали меня понимать? В отличие от них у меня нет личных интересов. Все, что я делаю, я свершаю для блага нации. У них же на первом месте собственное счастье в четырех домашних стенах и ложно понимаемое чувство достоинства и чести. Вот и этот Коленкур… Да только ли он, а Мюрат вместе с моей единоутробной сестрой Каролиной?»

Совсем недавно он вызвал в Париж Неаполитанского короля и, вне себя от гнева, устроил ему разнос.

— Вы кто, сударь, француз или объявивший мне войну принц сопредельного государства? — стал он топотать ногами. — Да так, как ведете себя вы, поступают лишь в том случае, когда хотят идти на «вы». Однако, сударь, вы забыли, с кем имеете дело и кто посадил вас на королевский трон!