Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

– Позвольте у вас спросить, – неожиданно тонким, чужим, надтреснутым голосом начал Лихунов, не вставая со своей койки, на которой сидел рядом с двумя офицерами, – позвольте спросить, а каким же образом собирается ваша организация осуществить это самое уничтожение собственности?

Развалов повернулся в сторону Лихунова и, по-видимому, сразу же узнал его, несмотря на повязку, скрывавшую пол-лица. Инженер почти не изменился – был так же дороден и по-гвардейски могуч и молодцеват.

– Организация эта, – улыбаясь, ровным, уверенным тоном сказал Развалов, – собирается осуществлять уничтожение частной собственности посредством экспроприации.

– Ага! – нервно передернул плечами Лихунов. – Значит, попросту отняв эту собственность у отдельных лиц и передав ее во владение общинное или коллективное, как там у вас?

– Совершенно верно, – кивнул Развалов.

– Ну а скажите, каким же образом можно начинать созидание вечного мира с войны? Ведь эти самые отдельные собственники с имуществом своим расстаться, понятно, не захотят!

– Да, не захотят, конечно, – перестал улыбаться Развалов, увидев, как взволнован Лихунов. – Но тем, кто собирается строить новый мир, лишенный всякого рода насилий и войн, поневоле придется пойти на эту последнюю, возможно, кровавую и беспощадную войну.

– Стало быть, вы что же, кровь эту соплеменников ваших на алтарь прекрасного общества вашего пролить хотите?! – уже с яростью, непримиримой, страстной спросил Лихунов. – А не велика ли цена?! А может быть, вы и после, с этой крови начав, во имя цели благой всех не согласных с идеей вашей безо всякого сомнения на тот свет отправлять станете? Да, уверен, что так и будет, потому что общество ваше, с самого начала войну как цель за собой утвердив, и дальше не постесняется этим средством пользоваться – нравственного-то запрета у вас уже не будет. А вы нам говорите, что общество ваше прекрасное все войны враз запретить сумеет. Нет, милостивый государь! Оно, прежде чем себя утвердит, еще немало крови прольет!

– Вы не правы, Лихунов, – глухо, смущенно сказал Развалов, но Лихунов словно и не расслышал его слов.

– А теперь из области теорий к практике перейдем, господин подполковник. Вы мне и вот товарищам нашим ответьте – вы к организации той, чьи идеи нам сейчас излагать изволили, какое касательство имеете?

Развалов рассмеялся здоровым, крепким смехом:

– Вы считаете вправе задавать мне такой вопрос?

– Да, считаю! – сорвался на крик голос Лихунова. – Там, у форта номер пятнадцать, где погибла вся моя батарея и где я потерял глаз, вы, помнится, высказывали мысль, что Новогеоргиевск в условиях предстоящей изоляции лучше всего было бы сдать немцам, эвакуировав гарнизон. Вы говорили мне это или нет?! Прошу ответить прямо!

– Да, кажется, я говорил что-то в этом роде, потому что был уверен в безрезультатности обороны. Я ведь видел…

– Позвольте, позвольте! – перебил Развалова Лихунов. – Я, помнится, тогда с вами больше и разговаривать не стал, к своей батарее поехал, а приехав, узнал о том, что среди личного состава дивизиона нашего какой-то… провокатор уже успел распространить листовки с призывами брататься с неприятелем и с предложением повернуть оружие против тех, кому материально выгодна война, то есть против тех, собственность которых, по теории вашей, и собирались вы экспроприировать. Скажите, получается, что вашей партии листовки читали артиллеристы?

– Предположим, – холодно сказал Развалов. – Я, правда, той листовки не читал.

– Ах, не читали! – усмехнулся Лихунов, который говорил уже с большим трудом – страшно заболел поврежденный висок. – А мне-то думается теперь, что именно вы и были одним из авторов ее и агитировали как меня, так и моих артиллеристов, готовя крепость к сдаче! Да как могли вы, здравомыслящий штабс-офи-цер, решиться на чистой воды предательство? Как могли вы или ваша партия звать нас, русских, брататься с этими извергами, лишенными человеческого облика? Да, теперь я понимаю: вы, подполковник, – предатель! Вы один из тех, кто помог сдать крепость немцам! Вас попросту следовало бы расстрелять, а не давать возможность продолжать агитацию!

Тишина болезненно-немая повисла в комнате. Молчание длилось минуты две, покуда звонкий голос Тимашева не пронзил его вопросом:

– Господин подполковник, это правда? Да объяснитесь же вы, в конце концов, опровергните хотя бы!

Но Развалов усмехнулся, застегнул верхнюю пуговицу на кителе и в свою очередь спросил с горькой улыбкой:

– А нужно ли?

И всем тут же показалось, что в его положении, где любые попытки оправдаться могли быть похожи на подтверждение вины, ответ такой был наиболее приемлем.

Развалов ушел, и только после этого поднялся шум, у Лихунова потребовали рассказать все как можно подробнее, некоторые с явным недоброжеланием смотрели на него. Он рассказывать им ничего не стал, и офицеры, те, кто не жил в той комнате, потихоньку разошлись. Лихунов долго не мог заснуть. Страшно болела голова, и нестерпимо ныла душа. Он уже сомневался в правильности грубых, злых слов своих, вызванных каким-то беспечным раздражением, постоянно мучившими подозрениями на счет каждого из офицеров, что приходили в их барак. «И зачем я доверился Левушкину? – мучительно думал он. – Откуда знать ему, что кто-то из наших шпионит? Почему я сразу не запретил ему порочить офицеров?»

Лихунов страдал оттого, что обидел Развалова, но согласиться с его теорией никак не мог. В который раз он повторял его слова, пытался соединить их разговор у форта с воззванием листовки, и получалось что-то целое, логически выстроенное, что было, на его взгляд, совершенно недопустимым, неистинным, неверным. Но тут же в сознание его вползала мысль: «Но ведь и я тоже хотел положить войну средством для искоренения всех будущих войн! – Сходство его собственной теории и теории Развалова вдруг сильно поразило Лихунова. – Так, значит, я и устроил всю эту сцену неприличную, потому что знал уже, что ошибаюсь сам…» И пустота полнейшего неверия себе, своему уму, всему, что было прежде дорого, тому, ради чего страдал он, действовал, был покалечен, вдруг открылась перед ним, и только голос Васи Жемчугова пролезал в сознание длинными, как червь, строками древнего поэта:

Рати троянские всей их громадой, как пламень, как буря,

Гектору вслед с несмиримой горячностью к бою летели,

С шумом, с криком неистовым: взять корабли у данаев.

Гордо мечтали и всех истребить перед ними данаев.

Отчужденный, замкнувшийся в себе Лихунов, не доверяясь ни своим товарищам по комнате, ни самому себе, с головой ушел в свои записки, не понимая, впрочем, когда и где они смогут пригодиться. Он вообще не верил в будущее освобождение. Написав Маше три письма, он не получил ответа ни на одно из них, и догадался, что она ему не напишет никогда, потому что безрассудно ждать возвращения из плена немолодого уже урода, а тешить этого урода надеждами – еще более безрассудно и тем более жестоко. Вот поэтому и отдался он всецело изучению лагерной жизни, безотчетно и холодно.