Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

В разговор так же неожиданно, как в прошлый раз, вступил подполковник Развалов, предварительно спокойно сняв и протерев свои очки:

– Мне очень странно, что вы удивляетесь этому, подпоручик. Разве может правительство страны, в которой попраны элементарные человеческие права, считаться с нашими претензиями? Для нашего деспотического государства по отношению к нам, его единицам, характерно лишь стремление выжать из нас все, что может служить ему, то есть государству. Едва мы становимся бесполезными, как государство совершенно снимает с себя всякие обязанности по отношению к нам, более того, оно нас презирает за нашу бесполезность, за обладание естественной претензией на жизнь, за невозможность умереть ради государственной идеи. Наше правительство жестоко и безнравственно, господа.

Лихунов сидел на своей кровати, слушал Развалова и улыбался. Он соглашался с инженером во многом, но также знал, что уничтожение так ненавидимого подполковником государства ничуть не переменило бы отношения к военнопленным. На место государства с деспотией аристократии явилось бы государство с деспотией демократии, деспотией большинства над меньшинством, и тогда все интересы единицы, то есть человека, отдельной клетки, микрокосма, были бы тотчас подчинены интересам большинства, то есть ничьим интересам вообще, потому что ни у какой общины не может быть ни чувства, ни разума, ни органов для осознания себя, а все это есть лишь у отдельной личности. Вот потому-то и улыбался Лихунов, прекрасно зная, как не прав Развалов, улыбался, но молчал.

А Лихунов все писал Маше письма…

«Письма разрешалось писать по 8 открыток в месяц; вместо 2 открыток можно было посылать одно закрытое письмо. Конечно, эти письма подвергались тщательной цензуре. Писать можно было только карандашом, и нежелательные слова вытирать резинкой, что иногда совершенно извращало смысл. Например, когда перестали выдавать полностью денежные переводы, то один офицер написал домой несколько раз: «Денег не присылайте». Слово «не» было вытерто, деньги продолжали присылать, и немцы продолжали класть себе в карман около 50% переводимой суммы».

– Ну и как ваши дела с обменом? – спросил как-то Тимашев у Лихунова. Спросил улыбаясь, с прелестной фатоватой наглостью всеми любимого баловня.

Лихунов в это время как раз переменял повязку, сидя на койке. Эта операция, всегда дававшаяся с трудом, доставляла Лихунову массу неприятностей, и Тимашев иногда позволял себе помочь артиллеристу.

– Помогли бы…- буркнул Лихунов и, когда поручик взялся за бинт, сказал: – Для обмена я, во всяком случае, гожусь. Получил официальное уведомление от германского военного министерства о том, что буду включен в ближайший список инвалидов, подлежащих обмену. К Рождеству надеюсь попасть в Россию.

Тимашев, чьи пальцы, держащие бинты, легко, по-женски касались лба Лихунова, хмыкнул:

– А не слишком ли поспешно вы доверились германскому военному министерству? По-моему, немцы собираются устроить инвалидам какую-то подлость. Не думаете?

– Да, Тимашев, я слишком доверяюсь вашему штабному чутью и почти совсем не доверяюсь немцам, но в случае со мной, мне кажется, подвоха ждать не следует. Меня несколько раз осматривал германский окулист, и они прекрасно знают, что я со своим единственным полузрячим глазом как артиллерист представляю собой совершенный ноль, то есть абсолютно безобиден. Зачем меня держать в лагере, когда можно избавиться от излишних, хоть и мизерных, хлопот?

Тимашев как-то странно хмыкнул:

– С виду все верно у вас рассчитано, Лихунов. Но не хотите ли послать к чертовой матери их благотворительность? Неужели вам приятно будет потом сознавать, что великодушно освобождены врагом, который на самом деле подл, жесток, а вовсе не великодушен?

Лихунову нравилось то, что Тимашев, несмотря на молодость, часто был очень рассудителен, если не сказать умен. Константин Николаевич поднял голову, желая увидеть лицо поручика, – тот, он был уверен, хотел сказать ему что-то очень серьезное. Так и случилось. В комнате в это время почти никого не было, большинство офицеров находились на ревизии хозяйства лагерной лавочки, другие спали. Тимашев нагнулся к сидящему Лихунову и негромко заговорил:

– Константин Николаевич, голубчик, нет мочи здесь больше находиться! Я драться, драться хочу! Бить, убивать этих псов германских, сволочь эту жестокую! Ненавижу! Ненавижу! Вы думали, наверно, что я по своей воле в штаб попал, да? Думаете, от опасности, от сражения уйти хотел? Думаете, не противно мне, что другие воюют… воевали, а я мальчиком, лакеем, шестеркой туда-сюда, туда-сюда! Я ведь тоже подвиг героический совершить хотел, крест заслужить хотел… да черт с ним, с крестом, – отечеству своему служить хотел, а не получилось. Вот, бежать отсюда хочу, и вы тоже со мной бегите. У нас верное дело – послезавтра уж уйдем отсюда, далеко отсюда будем. У нас деньги есть, паспорта себе любые купим, через неделю в России будем!

Лихунов снизу вверх смотрел на взволнованное, раскрасневшееся лицо Тимашева и верил каждому его слову. Нужно было решать, что ответить юноше. Лихунов знал, что отказ уронит его авторитет навечно.

– Каким образом вы хотите бежать?

– Я вам скажу, скажу,- зашептал Тимашев, – только вы уж обещайте…

– О чем вы говорите, поручик?

– Ну, простите, простите. Мы рыли подземный ход из балагана, где у нас сцена артистическая, по направлению к забору. Там, вы сами знаете, совсем недалеко, а земля хорошая, мягкая. Ну вот, собирались вместе со всеми на репетицию будто – и рыли, рыли. Теперь уж ход почти совсем закончен!

– А кто это… «вы»? С кем вы рыли ход?

Тимашев помедлил немного, словно сомневаясь, имеет ли он право называть товарища, но потом ответил твердо:

– Это Развалов, подполковник Развалов. Это он и предложил копать ход – инженер ведь, знает…

Лихунов нахмурился:

– Если бы вы избрали другого попутчика, то я бы еще подумал, бежать мне или нет. Теперь же ответ мой категоричен: нет!

Тимашев вспылил:

– Ах вот как! Вам не нравится Развалов?! А чем же, признайтесь!

– Вы, верно, и сами догадываетесь чем. Мне убеждения его не нравятся, а в таком опасном деле, как побег, мне бы хотелось ни на йоту не сомневаться в соратниках. И вы, пожалуйста, не кричите, Тимашев. Ваше дело тишины требует.

Но Тимашев отчего-то не на шутку разозлился. Ему не нравились сомнения Лихунова, потому что он слишком много возлагал на побег, не хотел рисковать, а поэтому хотел успокоить себя.

– Вы что же, думаете, что человек, который изо дня в день в течение двух месяцев копал со мною землю, рисковал быть уличенным в этом, сможет подвести?

Лихунову не понравился настойчивый тон Тимашева, и он сказал решительно и сухо: