Александр Дюма - Сальтеадор

Второй усадил меня подле матери, и оба удалились.

Я крепко обняла матушку и, покрывая поцелуями ее лицо, все повторяла: «О мама, мама, не спи, как спит мой милый отец…»

То ли подействовал свежий воздух, то ли слезы и ласки дочери оживили материнское сердце, то ли пришло время, и она очнулась сама, но вот мать открыла глаза.

Она не сразу поняла, что случилось. Наконец, с помощью моих воспоминаний, которые я излагала с жестоким детским простодушием, она восстановила в памяти все, как это бывает после страшного сна.

«Пойдем, дитя мое, — сказала она, — здесь нам делать больше нечего».

И мы пошли по дороге к дому.

В тот же вечер мать сняла со стены изображение Мадонны — ее она особенно почитала, — сняла свой портрет, портрет короля Филиппа, и когда стало совсем темно, мы покинули дом и отправились в путь.

Шли мы много дней. Теперь, когда я научилась отмечать время, я бы сказала, что, вероятно, мы шли с месяц, останавливаясь лишь на короткий отдых. И наконец очутились в горах Сьерры-Невады. Там моя мать встретила племя цыган и была признана ими. Они отвели ей дом, который позже и стал харчевней «У мавританского короля». Вокруг табором расположились цыгане — они подчинялись ей как королеве.

Так прошло несколько лет, но вот я стала замечать какую-то перемену в облике матери. По-прежнему она была прекрасна, только красота ее как-то менялась — мать стала такой бледной, что казалась скорее призраком, чем живым существом. Я уверена, что она, пожалуй, уже давно покинула бы землю, как туман, который по утрам отрывается от гор и летит к небу, если бы я не удерживала ее.

Как-то я обратила внимание, что в ее спальне больше не видно ни Мадонны, ни ее портрета, ни портрета короля, и спросила, где же они.

«Пойдем со мной, дитя мое», — сказала она вместо ответа.

Мы отправились в горы, и по тропинке, известной лишь ей одной, она привела меня к гроту, укрытому от чужих глаз, затерянному, незаметному среди скал. В глубине его, над ложем из мха и папоротника, висело изображение Мадонны, а чуть в стороне — оба портрета.

«Дитя мое, — наставляла меня мать, — может случиться, придет день, когда ты попросишь у гор убежища: место это надежное. Никому на свете не говори о нем. Кто знает, каким преследованиям ты можешь подвергнуться? И этот грот сохранит тебе жизнь, нет, больше чем жизнь, — сохранит свободу!»

Мы провели там ночь, а наутро вернулись в дом, где теперь харчевня. Когда мы возвращались, я заметила, что мать идет медленно, неуверенной походкой. Два или три раза во время пути она садилась на землю и прижимала меня к сердцу.

И при каждом поцелуе, при каждом объятии сердце мое переполнялось слезами, ибо я невольно переносилась в тот день, когда мой отец, бледный и ослабевший, выехал верхом из Бургоса, когда он прижал меня к сердцу и понятными для меня словами впервые назвал своей дочерью.

Предчувствие не обмануло меня.

На следующий день после того, как она отвела меня в грот, мать слегла. С этого часа я поняла, что она на пути к вечности, и не покидала ее ни на миг.

Она понимала, что для нее наступает этот час, начало бесконечного пути, удаляющего нас от всего, что нам мило, и говорила она со мной уже только о моем отце.

Она напомнила мне — так, что это глубоко запечатлелось в моей душе и никогда не забудется — все те обстоятельства моего детства, о которых я только что вам рассказала, государь.

Она дала мне перстень, дала мне пергамент. Она сказала, что у меня есть брат, — простите меня, ваше высочество, — брат, который станет королем, и что я сама должна решить, знакомиться ли мне с моим братом или жить в неизвестности, но в богатстве, жить там, где мне нравится, что я ни в чем не буду нуждаться, владея алмазами — подарком отца.

Я выслушала ее, рыдая, преклонив колени перед ее ложем. Она больше не поднималась, и с каждым днем ее глаза блестели все ярче, лицо становилось все бледнее, голос слабее. И когда я спрашивала лекаря из нашего племени, который изучил науку исцелять у лекарей Востока, чем больна моя мать, он отвечал:

«Она не больна. Она уходит к Богу».

И вот день, когда Бог открыл ей врата в вечность, наступил.

Я, как всегда, стояла на коленях у ее ложа, и она, как всегда, говорила не о себе, а обо мне. Казалось, глаза ее, перед тем как закрыться навек, глаза матери, пытались проникнуть взором в будущее. Разум ее даже в агонии собирал все силы, чтобы ухватить какую-то смутную мысль. Слабая улыбка блуждала на ее губах. И вдруг она подняла руку, как бы указывая на что-то мелькнувшее, словно тень, перед ней, и прошептала два слова. Я приняла их за бред, ибо они не имели никакого отношения к нам, к нашим воспоминаниям. Я даже подумала, что ослышалась, подняла голову, вникая в ее слова. И она еще дважды слабеющим голосом невнятно повторила:

«Дон Фернандо, дон Фернандо…»

Она возложила руки на мою голову, и я склонилась под последним благословением. Я ждала, что она поднимет руки, но ждала напрасно, — она благословляла меня, умирая.

Она будто хотела на веки вечные прикрыть меня щитом своей нежной любви.

Если вам, ваше высочество, когда-нибудь доведется проехать из Гранады в Малагу, вы увидите могилу матери в небольшой долине за милю от харчевни «У мавританского короля». Вы сразу узнаете ее — рядом вьется ручей, а над нею возвышается крест, ибо моя мать, благодарение Иисусу Христу, была христианкой; и вы прочтете надпись, грубо высеченную кинжалом на могильном камне:

«La reyna Topacio la Hermosa».

И знайте, ваше высочество, что та, которая покоится под этим камнем, не совсем чужая вам, ибо она так любила короля Филиппа, нашего отца, что не могла пережить его… О матушка, матушка! — твердила молодая девушка, задыхаясь от рыданий и прижимая руки к глазам, чтобы скрыть слезы.

— Я прикажу перенести ее прах в священную обитель, — сказал своим обычным невозмутимым тоном молодой король. — Я распоряжусь о заупокойной мессе, которую монахи будут служить каждый день, во спасение души ее… Ну, продолжайте же.

— Спустя некоторое время после смерти моей матери, — сказала Хинеста, — цыгане надумали перекочевать в другие места. С того дня как матери не стало, они считали меня своей королевой. Они пришли сообщить о решении старейшин и просить моего согласия.

Согласие я им дала, но заявила, что табор свободен, как птица небесная, и может кочевать где угодно. А я никуда отсюда не тронусь и не покину могильного камня, под которым покоится моя мать.

Собрался совет старейшин; я узнала, что они собираются захватить меня силой.

Накануне, перед уходом цыган, я перенесла в грот запасы фиников и скрылась.

А вечером, когда цыгане собрались осуществить свой замысел — увезти меня силой, — их поиски оказались тщетными.