Кирилл Кириллов - Булат

На его запястье сомкнулись могучие пальцы одного из воинов.

– Как смеешь ты поднимать руку на воина армии великого Мелика-ат-туджара?! – пророкотало над ухом.

– Он не подчинился приказу десятника городской стражи! – взвизгнул юнец.

– Воин не обязан подчиняться сторожу.

– Да как ты… Да мы тебя… – десятник оглянулся на городских стражников, переминающихся с ноги на ногу в безопасном отдалении. Было видно, что они – престарелые, пузатые, не хотят связываться с молодыми статными воинами действующей армии.

– Что вы меня? – вопросительно склонил голову воин, на лице его появилось издевательски ласковое выражение. Еще несколько воинов приблизились, поигрывая булавами и ножнами сабель.

– Ничего, – буркнул юнец, поняв, что ничего ему тут не светит. С трудом вырвал руку из железных пальцев воина и, развернувшись на каблуках, пошел к своим. Те, поняв, что стычки удалось избежать, выдохнули облегченно. То же самое сделал и Афанасий.

Солнце пригревало. Птицы щебетали в ветвях, перескакивая с ветки на ветку. Ветерок приятно холодил лицо. Утоптанная множеством людей дорога скатертью ложилась под усталые ноги.

Но Афанасия все это не слишком радовало. Угрюмый и злой, он шагал в длинной колонне рекрутов, отрешившись от окружающего мира, ожидая лишь команды на отдых. Наконец последовала и она. Купец с трудом нашел в себе силы отойти в сторону от дороги и сел на землю, привалившись спиной к тонкому деревцу. Ажурная тень листьев упала на лицо, дав немного прохлады. Вдоль колонны забегали подростки-водоносы, обнося усталых рекрутов выдолбленными тыквами, наполненными тепловатой водой из ближайшего болота. Афанасий принял одну такую, сделал несколько добрых глотков. Его желудок уже давно свыкся и не бунтовал, когда в него попадала местная зараза.

Первоначальный план выйти с колонной из города, а потом тихой сапой затеряться в придорожных кустах провалился с треском. Конвоировавшие новобранцев воины свое дело знали туго. Кулаками и сапогами пресекали малейшие попытки выйти из строя. На ночь же связывали всех в пучки по полдюжины сплетенными из размочаленных лиан веревками. А если кто-то шумел, дергался или просто слишком громко храпел, били, не разбираясь. Оттого новобранцы следили друг за другом не хуже охранников и сами лупили каждого, кто, по их мнению, мог чем-то нарушить покой воинов. Оружия же не давали никому, а у кого были свои ножи и кинжалы – отобрали в первый день похода. Правда, задумчивые буйволы везли следом за отрядом огромные телеги, на которых было уложено что-то длинное. Но груз был хорошо укрыт тканью, потому разобрать, копья это или что другое, решительно не представлялось возможным.

И куда их гнали, тоже было неизвестно. Говорили разное. И что идут они штурмовать стольный город индийского князя Виджаянагар. И будто гонят их прикрывать град Гулбаргу от войск того же самого князя. Поговаривали даже, что двигаются они на поиски заповедного града Ханумана – обезьянского бога. То ли помощи у него просить, то ли поработить и заставить воевать супротив индусов.

Эти речи вызывали у Афанасия лишь грустную улыбку. Он-то знал, где действительно находится град Ханумана и что с ним случилось на самом деле, но предпочитал помалкивать. Остальные речи улыбки у него вовсе не вызывали. Не улыбалось ему быть погнанным на вражеские укрепления с палкой наперевес. Правда, деваться было некуда. Даже сбежать, ведь где он и в какую сторону направиться, было неясно. Разве что возвращаться по дороге в Бидар. Но навстречу шли новые отряды рекрутов, в которые его залучили б все равно.

На редких привалах доставал он из-за пазухи заветную книжицу. Листал, вчитывался в ставшие родными закорючки, оставленные на ее желтых страницах разными писцами. Вспоминал пройдоху Михаила, вовлекшего его в это хождение, коему минет уже скоро четыре года. Вспоминал Мехмета, молодого и веселого вельможу, подобранного им в занюханной деревеньке на волжской излучине. Вспоминал тупого и жестокого обезьянца-переростка, которого прочие обезьянцы, еще более недалекие и грязные, считали своим богом. Вспоминал мальчишку Натху, что оказался храбрее и сообразительнее многих взрослых. И злодея Мигеля, отнявшего у него все – и здоровье, и деньги, и любовь, пусть и поплатившегося за это жизнью. И Лакшми… Хотя нет, ее он старался вспоминать как можно реже. Рана хоть и затянулась, но где-то внутри еще саднило тяжкое чувство потери.

Задор, с которым он продолжал вести случайно попавшие к нему в руки записи, куда-то испарился. Больше по привычке брался он за раздвоенную на конце палочку или уголек, но, выведя несколько слов аккуратным убористым почерком, бросал это занятие. Слог не шел. Новые города, неизвестные люди, невиданные звери и огромные богатства в чужих сундуках уже не вызывали в нем того детского восторга, с каким он ступал таинственную землю Индии.

Он посмотрел на бедолагу, вместе с которым оказался в солдатах. Тот, грязный и оборванный, бродил между отдыхающими группками новобранцев, что-то бормоча себе под нос. От страха и побоев у него в голове что-то помутилось, и вел он себя странно и даже безрассудно. Вот и сейчас присел к компании совершенно разбойничьего вида новобранцев, давно снюхавшихся и старающихся держаться вместе. Ведь они ж ему сейчас…

Додумать Афанасий не успел. Один из разбойников подставил бедолаге ногу, второй толкнул, третий плеснул на него кипятком из котла. Обидчики заржали, широко разевая заросшие густым черным волосом рты. Афанасий сжал кулаки, хотел встать, но передумал. Зло сплюнул под куст. Не его это война.

Вот ведь как, подумал с горечью. Человек может не делать другим зла, однако делает. Значит, зло есть не только в самом человеке, но и вовне. Это понятно, сатана искушает. Он незаметно перекрестился. Но ведь может же человек и добро творить, когда ему это не нужно для жизни, здоровья или иной надобности. Просто от сердца. Вроде как Бог его на то соблазняет. Однако ведь не делает. Почему?

К разбойного вида хорасанцам подошел стражник, крикнул сердито. Замахнулся тяжелой плеткой многохвостой, в кончики сыромятных ремешков коей были вплетены гладкие камешки. Такой можно и хребет переломить, если ударить правильно.

Разбойники в ответ ему лишь пожали плечами, мол, ни причем тут мы. Сам убогий подошел. Сам упал, да неловко в котелоккотелок оступился, обварился. Воин фыркнул и пошел к баюкающему обожженную руку человеку.

Так что, не ведет его, значит, Бог? Не зажигает огонь в его сердце? Или не дает сатана свету господнему проникнуть сквозь завесу мрака? Выходит, настолько враг рода человеческого сильнее Бога-вседержителя?