Александр Дюма - Последний платеж

Наследник подхватил подсказ:

— В этом, конечно, нет ничего предосудительного, наоборот! — уже с ноткой горячности воскликнул он. — Я, например, мечтаю о возрождении крестовых походов! Сколько наших братьев по крови, по языку, по вере томится под гнетом мусульман: на Балканах — болгары, сербы, румыны, греки; в передней Азии — армяне — народ высокой культуры. Все они на положении рабов, с той важной разницей, какую вы только что отметили: верный раб готов умереть за своего владетеля, который готов убить раба каждую минуту. Кстати, у нашего великого Пушкина, соболезнование о котором вы столь любезно выразили, есть изумительное стихотворение о верности раба — «Анчар», не так ли?

— Да, да, «Анчар», — подтверждая закивал Жуковский.

— Вам известно это стихотворение, господа? — задал вопрос гостям дофин. — Жаль, если нет.

И, обратясь к Жуковскому, он попросил:

— Василий Андреевич, если еще нет перевода «Анчара» на французский, сделайте такой перевод, хотя бы без рифмы, сейчас… А? Пожалуйста, мне очень хочется, чтобы наши гости смогли на живом примере оценить того, о гибели которого они так трогательно соболезнуют.

Жуковский выдвинулся вперед и легонько почесал за ухом:

— В буквальном простом переводе неизбежно пропадает не малая доля прелести этой вещи… Поэзия зиждется на ритме и рифме.

— Но мы не требуем рифм от Гомера! — вскричал дофин.

— Хорошо, я попробую, — согласился Жуковский и начал.

Когда Жуковский закончил свой беглый, экспромтный, но впечатляющий перевод этого шедевра русской поэзии — пусть и без рифмы, однако с чуткостью к ритму оригинала. Александр горячо зааплодировал своему наставнику. Присоединились к этому одобрению и гости. Эдмон был несколько равнодушен к литературе, но Гайде, которая чтением приобрела весь французский лоск, всю свою изысканность, оценила услышанное в полной мере и по смыслу и по высокой поэтической форме, приданной своему переводу Жуковским.

Восторженные похвалы дофина видно в равной мере относились и к автору, и к переводчику.

— Можно ли так владеть словом и мыслью! — по-детски восхищался русский наследник. — Впрочем, без рифмы, конечно, хуже. Хотите я прочту вам с рифмами, по-русски?

— «Анчар» — стихотворение Пушкина, — по всем правилам объявил русский дофин и даже волосы поправил.

И он, словно школьник самого младшего класса, с упоением, то ли любуясь в самом деле звучным, чеканным, приподнятым стихом Пушкина, то ли своим умением неплохо выразительно читать, что дети тоже очень любят, или просто тешась своим голосом отбарабанил все стихотворение.

«Ребенок! Сущий младенец!» — одновременно подумалось Гайде и Эдмону о старательно читавшем стихотворение дофине.

Жуковский из-за спины наследника сделал гостям знак: «Аудиенцию пора кончать».

Эдмон понял знак царедворца. Но ему почему-то не хотелось уходить, не сказав какого-то веского, последнего слова в беседе с этим ребенком, которого ожидал самый высокий трон мира. Однако как раз тот сам не дал ему сказать последнего слова:

— Если мне придется править Россией, — опять несколько медлительно, как бы раздумывая, произнес будущий царь, — я уничтожу, по крайней мере, два рабства: рабство славян у турок на Балканах, во-первых, и, во-вторых, постыдное для нас с Василием Андреевичем крепостное состояние русских мужиков… Ведь они все же выше американских негров, не правда ли? — опять с детским простодушием обратился он к Гайде, которая в начале разговора утешила его, что рабство есть и в Америке. — Из них даже художники выходят, и музыканты на славу! Как же можно торговать художниками, не правда ли?

Жуковский одобрительно и поощрительно кивал. Но повторил свой знак гостям: пора уходить, так как дофин раззадорился на разговор с чужестранцами и как бы не налепетал чего-нибудь лишнего. Его опасение было не беспочвенным. Обернувшись к нему, дофин добавил:

— А когда мы с вами, Василий Андреевич, будем во Франции, не забудьте ознакомить меня с «Кодексом Наполеона». Возможно, что-нибудь придется там позаимствовать… Без реформ не обойтись и нам. Не пойдем на реформы — хлебнем революции!

Провожая гостей, Жуковский сказал:

— По-моему, вы понравились цесаревичу, господа. Он был неузнаваем — исчезла обычно свойственная ему меланхоличность — он говорил с вами как равный с равными, даже чуть горячился иногда… Право, он удивил меня, и вы также тем, что сумели на него так подействовать.

Эдмон поблагодарил Жуковского за то, что тот не раскрыл наследнику Николая его замысел в отношении барона Жоржа Дантеса де Геккерена.

Жуковский тонко и мягко улыбнулся:

— У меня мелькнула мысль, граф, что ваш замысел мог понравиться цесаревичу. Он недолюбливал Дантеса и раньше, так как мое возмущение не могло не передаться ему после преступления, совершенного этим выродком.

— Но все же лучше, если поменьше лиц будет посвящено в мой замысел, — ответил Эдмон. — Тем более, что может еще ничего не получиться!

— Только еще раз прошу, — почти умоляюще сказал Жуковский. — Месть эта должна быть бескровной! Память Александра Пушкина да не будет омрачена!

Для окончательного, решающего умозаключения Эдмону необходимо было еще свидание с вдовой великого русского поэта Александра Пушкина. Вина Жоржа-Шарля Дантеса была уже вне всякого сомнения, но необходимо было определить не пострадала ли чрезмерно и без того убитая событиями Натали Пушкина, когда еще один удар обрушился на ее семью в лице уехавшей с де Геккереном родной ее сестры Екатерины.

Устроить свидание с вдовой Пушкина было наиболее нелегким делом. Безусловно, глубоко потрясенная гибелью мужа, столь выдающегося, столь дорогого всему народу, Наталья Николаевна замкнулась, уединилась и избегала каких-либо встреч или знакомств.

Понадобился очень смелый, но и рискованный вместе с тем ход: Эдмон заявил о себе как о родственнике Дантеса де Геккерена. Он послал вдове Пушкина просьбу принять его, как родственника того человека, который сыграл роковую роль в ее судьбе и вместе обсудить не мог ли он, граф Монте-Кристо, чем-либо загладить тяжелую вину своего родича?

Увидев Натали Пушкину, Эдмон, явившийся и на это свидание с неразлучной Гайде, был ошеломлен красотой этой всему миру известной теперь вдовы.

Сразу пролился свет на многое, и в первую очередь, на истоки бурной, под стать Отелло, ревности великого поэта «российского Шекспира», как называл его посланник Далиар. А также стали понятны и те удивительные воздействия, какие оказывала красота мадам Пушкиной на самых высоких и требовательных ценителей.

Молва, что сам русский император Николай Павлович Романов, был покорен этой редкостной красавицей, явным образом подтверждалась.