Александр Дюма - Последний платеж

Вдобавок эта женщина обладала и сама чисто царственными, королевскими манерами: осанкой, высокородной небрежностью тона, величественным равнодушием к громким титулам. Во всяком случае, громкий титул «граф Монте-Кристо» по всем признакам не произвел на нее сколько-нибудь значительного впечатления.

— Чем могу служить вам? — бросила она своим незаурядным гостям трафаретную фразу. Она даже как будто забыла или не придала никакого значения переданному ей через слугу намеку о намерениях неожиданных гостей как раз быть полезными ей самой, послужить чем-то именно ей.

Эдмону пришлось очень осторожно повторить о предполагаемом родстве своем с Жоржем-Шарлем Дантесом. По мере того, как он излагал свои аргументы, мадам Пушкина все пристальнее, все внимательнее в него вглядывалась, словно тщательно проверяя или припоминая, где она могла видеть это лицо и не интриган ли он.

— Так вы считаете себя родственником человека, убившего моего мужа? — произнесла она, когда Эдмон закончил.

— Нет, мадам, — с наивысшей корректностью ответил граф Монте-Кристо, — пока еще только стараюсь выяснить, не являюсь ли я ему родственником? И что должно быть следствием этого?

— Если да, это не сделает вам особой чести… — презрительно бросила Натали Пушкина. — Не принесет и пользы, вероятно…

— Ни мести, ни пользы я не ищу. Но надеюсь, что могут быть оценены, по крайней мере, мои старания сколько-нибудь смыть с не чуждого мне имени Дантесов хотя бы частицу того позора и бесчестия, какое навлек на это имя злополучный Жорж-Шарль.

Теперь вдова поэта еще более насторожилась. Иностранец словно вторгался в ее внутренний мир, в область ее отношений с погибшим, в область того, что должно или не должно было быть…

Но она нашлась и тут:

— Мой незабвенный покойный муж, как я уже сказала, был по-детски доверчив. А буйное воображение поэта, как необузданный конь, мчало его, словно легендарный Буцефал его великого тезку Александра, когда тот был подростком — Александра Македонского, я имею в виду. — Снисходительно, опять-таки полупренебрежительно, пояснила она, чем слегка покоробила начитанную Гайде.

Гайде не преминула мягко возразить:

— Александр Македонский, мой земляк, все-таки обуздал и оседлал своего Буцефала, сделав его своим любимым конем, который верно служил хозяину во многих сражениях.

Вдова поэта поглядела на Гайде уже несколько по-иному: с чем-то вроде проснувшегося интереса.

— Вы правы, мадам, — уже не так надменно и сухо ответила она на эту реплику. — Мой, наш Александр, не сумел сделать этого с бешеным конем своей фантазии, со своим яростным воображением, и неизбежное произошло: бешеный конь примчал его к смертельной пропасти…

Эдмон нахмурился:

— Значит вы склонны какую-то долю вины возложить и на своего покойного супруга, мадам? Так ли я вас понял?

Вдова поэта заметно спохватилась не слишком ли много она сказала. Но снова нашлась:

— Я не отметила в самом начале, что доверчивое воображение мужа было болезненно-возбудимым! Не нужен был никакой хитроумный Яго, чтобы пришпорить смертоносного коня… Любой, даже совсем неумный враг мог добиться того, что случилось.

— Жорж-Шарль Дантес де Геккерен и был, как мне кажется, не очень умен? — наивно спросила Гайде.

Пушкина чуть помедлила и тихо ответила:

— В светской среде ум не всегда заметен, да и не слишком нужен. Его заменяет этикет. Мой муж и не любил за это дворцовый круг — там ему было трудно блистать своим умом, своим гением.

Эдмон задал еще один осторожный вопрос:

— Ваш муж мог вырвать вас из этого опасного круга, увезти куда-нибудь в Москву, которую он любил и где его особенно любили и чтили… Или в какое-нибудь из своих поместий.

— Он считал бы это бегством, капитуляцией перед светом, который он презирал.

— В таком случае, получалось вроде заколдованного круга, — пожал плечами граф Монте-Кристо. — Он презирал «свет» и «свет» его ненавидел, толкал его к гибели… И добился этого в конце концов.

— Могу заверить в одном, господа, — совсем уже сухо и холодно сказала вдова великого поэта. — Что я ко всему этому совершенно непричастна.

— Может быть, его смерть повлекла за собой уменьшение ваших доходов, и вызвала затруднения в вашем быту? — с неизменной осторожностью осведомился граф Монте-Кристо. — Я был бы счастлив оказать вам помощь любого размера.

— Вы так богаты? — полунасмешливо спросила Пушкина, но уже без нотки любопытства.

— Вполне достаточно, чтобы отвечать за свои слова, — учтиво поклонился Эдмон и мельком перехватил одобрительный взгляд Гайде.

— Император приказал за счет своей казны, то есть государства, покрыть все довольно многочисленные долги моего мужа… За нашей семьей сохранены доходы от издания его произведений. Было бы по меньшей мере неблагодарно принимать при таких обстоятельствах помощь от богатых иностранных меценатов.

Эдмон одобрительно зааплодировал:

— Браво, мадам! Вы вполне достойны гордой и славной памяти вашего великого мужа. Я вижу перед собой наследницу римских патрицианок. Но все же, прошу меня простить за настойчивость. Я должен, я обязательно должен узнать как вы расцениваете роль Жоржа-Шарля Дантеса в вашей трагедии?

Госпожа Пушкина несколько секунд помедлила, видимо, чтобы наиболее точно и ясно сформулировать свой ответ.

— Мой муж, русский поэт Александр Пушкин, погиб от руки барона Жоржа-Шарля Дантеса де Геккерена, — отчеканила она, как если бы голос и тон ее принадлежали бронзовой статуе.

Так же могла бы ответить и парижская гильотина, если бы она обладала даром речи!

Граф Монте-Кристо с еще большей почтительностью поклонился вдове великого русского поэта. Участь Жоржа-Шарля Дантеса была решена этим ответом, приговор ему прозвучал в этих безжалостно точных словах.

— Благодарю вас, мадам, и от своего лица и от лица моей жены, — сказал Эдмон, сопровождая свои слова поклоном. — Теперь мы знаем, как относиться к этому человеку, пусть он окажется даже самым близким нашим родственником… Пусть даже братом.

В этих словах не содержалась угроза мести и тем более кровавой, но нечто в их интонации опять резко насторожило госпожу Пушкину.

— Не забудьте, однако, граф, что моя родная сестра и очень любимая мною Екатерина, состоит замужем за этим человеком. Он ее не стоит, неоспоримо, но было бы очень жаль, если бы кара Дантесу де Геккерену пала и на невинную голову моей сестры. Несчастье в семье иногда может быть более тяжким возмездием, наказанием, нежели удар шпаги или пули из пистолета.

Эдмон чуть усмехнулся:

— Самый тяжелый на свете удар — это удар простой голой руки, так называемая «пощечина»!