Юрий Винничук - Танго смерти

– Это наша беда, что мы всегда были очень хорошо организованными и законопослушными, – вздохнул Йоська. – Мы слушали своих раввинов и не позволяли себе усомниться.

– Слушай, – сказал мне Ясь, – у меня есть знакомый фольксдойч, он работает на Лонцкого. Хотя он такой же фольксдойч, как я мавр, только и того, что фамилия у него Руффер. Может, у него разузнаем, куда тех жидов увезли. Он каждый вечер сидит в шинке «Селедка на цепи».

Я знал этот шинок, он пользовался популярностью благодаря своему расположению на торговой площади Брестской унии, где ежедневно толпились люди. По вечерам, когда торговцы расходились, в шинке собиралась уже публика почище – актеры, писатели и даже представители власти. А все потому, что Василий Найда, хозяин заведения, передал управление делами студентам Ивану Вересюку и Тарасу Мигалю [114]. У первого был красивый баритон, и он выступал солистом на сцене оперного театра, а второй был писателем. Благодаря им в шинке стали собираться люди искусства и литераторы. К тому же оба студента обладали предпринимательской хваткой. Я частенько общался с Тарасом, потому что он быстро протоптал дорожку в продовольственный комитет, который контролировал продовольственные карточки. Израсходованные карточки продавцы наклеивали на листы бумаги и возвращали в комитет, где они должны были уничтожаться, но чиновники нашли способ перепродавать эти карточки на черный рынок, их отклеивали от листов и использовали повторно при покупке продуктов в магазинах, предназначенных для немцев, вот так и процветал черный рынок. У Мигаля всегда были эти карточки, и он знал, как их выменять у знакомого мясника – хозяина мясной лавки Масюкевича на улице Стефана Батория. Вот у него я и покупал карточки за полцены.

Мы действительно застали Руффера в шинке, он был слегка под газом, я купил у Тараса из-под полы бутылку водки Бачевского, прихватил несколько бутербродов с селедкой, и мы принялись спаивать фольксдойча. Слово за слово удалось выведать, что тем двум тысячам жидов, которых привезли на Лонцкого 26 июля, выдали обед, потом каждой семье вручили отпечатанное на машинке удостоверение с печатью, на котором был указан их новый адрес, жилплощадь, количество комнат и т. д. На стене даже большую карту развесили, чтобы каждый мог хорошо изучить, в какой местности ему придется жить. Сразу же поднялась кутерьма, потому что выяснилось, что кому-то хочется быть поближе к родственникам, а кому-то наоборот, но им сообщили, что со всем этим они разберутся на месте, проблем не будет, Англия и Америка выкупили для них тысячи помещений и требуют немедленно их заселить, а Германия просто-таки вынуждена придерживаться соглашения и тоже заинтересована в том, чтобы как можно быстрее отправить их всех на землю обетованную. Именно поэтому посоветовали всем написать письма родственникам, чтобы те не волновались, а писать нужно было только на польском, украинском или немецком, мол, чиновники будут просматривать письма, ведь идет война и кто-то может передавать какие-то шпионские послания, а еще писать нужно так, будто они уже находятся в Палестине, давая детальное описание своего жилища. Объяснялось это тем, что письма из Палестины будут идти очень долго, и кто знает, не захватят ли арабы – может, и через полгода – это жилье, к тому же неизвестно, удастся ли сформировать новый караван, потому что грузовики и вагоны могут отправить на фронт, а сейчас есть такая замечательная возможность. Кое-кто высказывал сомнение, стоит ли писать именно такое письмо, но несколько раввинов следили за процессом и сурово отчитывали несознательных граждан, которые не хотят помочь ближним.

Потом всех посадили на грузовики, а куда повезли – Руффер не знал. Единственное, что еще удалось из него выудить, так это то, что грузовики вернулись вечером забрызганные грязью и привезли полные чемоданы. Когда Руффер спросил у одного водителя, почему жиды не забрали с собой чемоданы, тот рассмеялся и ответил, что там, куда они поехали, разве что колбасы на деревьях и медовых рек нет, так на кой черт им было волочить весь этот хлам? Потом все чемоданы распаковали, перебрали содержимое и рассортировали его. Одних только ювелирных изделий собралась полная бочка.

– Видно, там, в Палестине, их ждет настоящий рай, – сказал Руффер, а я подумал: он и в самом деле такой дурак или только прикидывается?

Со временем выживать становилось все труднее, но, к счастью, появился Вольф, он лишь несколько дней смог пробыть во Львове, жил у нас, потому что маму его вывезли в Казахстан, он даже не смог попасть в свою квартиру – ее занял советский чиновник, который и при немцах не пропал, работал в комендатуре. Перед тем, как отправиться на Восток, Вольф сообщил нам интересную вещь: грамм золота в Варшаве стоил 200 злотых, а во Львове 60 рублей. Злотый и рубль были пока в равной цене. Нам достаточно было лишь обменяться взглядами, чтобы ухватиться за новое дело. Если нам удастся заработать нужную сумму, то можно будет купить португальские паспорта для Йоськи с мамой и Рутой. Надо было торопиться, скоро стало известно, что жидов, которых якобы забрали в Палестину, вывезли в Лисинецкий лес, или, как говорили, «на Пески», и там, в песчаном карьере, расстреляли. И тут я вспомнил тот припев, который написал для Йоськи:

Так вот и начали сбываться эти слова – пески покрывали тела, а на песках расцветали маки…

На этом рукопись обрывалась, все еще находясь под впечатлением от прочитанного, Ярош загорелся издать эти записки и снова навестил Милькера, спросил, не будет ли он против.

– Нет, – сказал старик. – Буду только рад. Но здесь нет конца.

– Ничего, вы мне расскажете, что было дальше. А эти слова… о маках… действительно вошли в текст «Танго»? – спросил Ярош и процитировал: «…встретимся там, где маки рекой, там, где их тень легла».

Милькер внимательно посмотрел ему в глаза, словно хотел что-то сказать, но ограничился лишь кивком.

– Этим объясняются все эти ваши маки? – продолжил Ярош. – Встреча должна состояться в их тени?

Милькер молча налил себе свекольного кваса, выпил и сказал:

– Это всего лишь слова… слова и больше ничего… хотите знать, что было потом?..

Ярош кивнул и включил диктофон.

– Я жил в гетто, но имел пропуск, и пока играл в «Бристоле», мог видеться и с Ориком, и с Яськой. В марте 1942-го появился в Яновском концлагере унтерштурмфюрер Рокита, ему было чуть за пятьдесят, с его круглой красной физиономии никогда не сходила угодливая улыбочка. Когда-то он был скрипачом во всяких кнайпах в Катовицах и Закопане, но это не мешало ему издеваться над узниками, относиться к ним, как к скоту. Когда в лагерь попал талантливый студент консерватории Максимилиан Штрикс, его отец Леон, который играл вместе с Рокитой в кнайпах, пытался спасти сына, но Рокита сказал, что если тот хочет видеть сына чаще, пусть организует в лагере оркестр. Штрикс быстро собрал оркестр частично из заключенных, а частично из тех музыкантов, которые были на свободе. Вот так я и попал туда.