Эдвард Бульвер-Литтон - Завоевание Англии

— Я боюсь, что супруг мой не совсем здоров, если так говорит со мной.

Граф слегка улыбнулся.

— Да, ты права, жена, — ответил он ей, — уже несколько недель, хотя я не говорил об этом ни полслова, чтобы не пугать тебя, — у меня шумит как-то странно в ушах, и я иногда чувствую прилив крови к вискам.

— О Годвин, мой милый муж! — воскликнула Гита с непроизвольной нежностью, — а я, слепая женщина, и не могла разгадать причины твоей странной, внезапной перемены ко мне! Я завтра же схожу к Хильде: она заговаривает все человеческие недуги.

— Оставь Хильду в покое, пусть она лечит молодых, а от старости нет заговоров и лекарств… Выслушай меня, Гита: я чувствую, что кончилась нить моей жизни и, как сказала бы Хильда, «Фюльгия предвещает мне скорое расставание со всей семьей…» Итак, молчи и слушай. Много великих дел совершил я в прошлом: я венчал королей, воздвигал престолы и стоял в Англии выше, чем все графы и таны вместе взятые. Не хотелось бы мне, Гита, чтобы дерево, посаженное с бурей и громом, орошаемое кровью, увяло и засохло после моей кончины.

Граф умолк на минуту, но Гита подняла свою гордую голову и сказала торжественно:

— Не бойся, что имя твое сотрется с лица земли или род твой утратит свое величие и могущество. Ты стяжал себе славу, Бог дал тебе детей, ветви посаженного тобой крепкого дерева будут еще зеленеть, озаренные солнцем, когда мы, его корни, сделаемся уже достоянием тления.

— Гита, ты говоришь, как дочь королей и мать отважных рыцарей, но выслушай меня, потому что тоска разрывает мне душу на части. Из наших сыновей, старший… увы!.. изгнанник, он, некогда прекрасный и отважный Свен… А твой любимец Вольнот — заложник при дворе врага нашего дома. Гурт чрезвычайно кроток, но я смело предсказываю, что он будет со временем знаменитым вождем: кто всех скромнее дома — смелее всех в боях. Но Гурт не отличается глубоким умом, а он так необходим в это смутное время; Леофвайн — легкомыслен, а Тостиг, к сожалению, слишком жесток и свиреп. Итак, жена, из шести сыновей один только Гарольд тверд, как Тостиг, и кроток, как Гурт, унаследовав ум и способности отца. Если король останется, как он оставался до сих пор, так неблагосклонен к своему родственнику, Эдуарду Этелингу, кто же будет стоять…

Граф, не докончив фразы, осмотрелся кругом и продолжал:

— Кто будет близко стоять к саксонскому престолу, когда меня уж не станет, как не Гарольд — любовь и опора сеорлов и гордость наших танов? Гарольд, который никогда не робел на собраниях Витана и оружие которого ни разу не знало поражения?

Сердце Гиты забилось, и щеки запылали ярким румянцем.

— Но, — продолжал Годвин, — я не столько боюсь наших внешних врагов, сколько зависти родственников. При Гарольде стоит Тостиг, алчный, но не способный удержать захваченное…

— Нет, Годвин, ты клевещешь на своего красивого и удалого сына.

— Жена, — воскликнул граф с угрозой, — слушай и повинуйся! Не много слов я еще успею произнести на земле! Когда ты споришь со мной, то кровь приливает мне к вискам, и глаза застилает непроглядным туманом.

— Прости меня, муж мой! — проговорила Гита.

— Я не раз упрекал себя, что не смог уделить хоть немного времени на образование наших сыновей, когда они были еще детьми. Ты же слишком гордилась их внешними достоинствами, чтобы следить за их внутренним развитием!.. Что было мягче воска — стало твердым, как сталь! Все те стрелы, которые мы небрежно роняем, судьба, наш противник, собирает в свой колчан; мы сами вооружили ее и теперь должны поневоле заслоняться щитом! Поэтому, если ты переживешь меня и если, как я предугадываю, между Гарольдом и Тостигом начнется распря… Заклинаю тебя памятью прошлых дней и уважением к моей могиле, считать разумным все, что решит Гарольд. Когда не станет Годвина, то слава его дома будет жить в этом сыне… Не забывай же моих слов. А теперь, пока еще не зашло солнце, я пройдусь по рядам, поговорю с купцами и выборными Лондона, польщу их женам… буду до конца предусмотрительным и бдительным Годвином.

Он тут же встал и вышел привычной твердой поступью; собака встрепенулась и кинулась за ним, а слепой сокол повернулся к дверям, но не тронулся с места.

Гита, склонив голову, смотрела задумчиво на багровое пламя, которое иногда мелькало сквозь голубой дым, размышляя о том, что сказал ей муж.

Прошло четверть часа после ухода Годвина, когда дверь отворилась; Гита подняла голову, думая, что идет кто-нибудь из ее сыновей, но вместо них увидела Хильду; две девушки несли за ней небольшой ящик. Вала знаком велела опустить его к ногам Гиты, после чего служанки с почтительными поклонами удалились из комнаты.

В Гите еще жили суеверия ее предков, датчан; испуг овладел ею, когда пламя озарило холодное, спокойное лицо Хильды и ее черную одежду. Однако же, несмотря на свои суеверия, Гите, почти не получившей образования и не умевшей разгонять скуку, нравились посещения своей почтенной родственницы. Она любила вспоминать улетевшую молодость в беседах о диких нравах и мрачных обрядах датчан; само чувство страха имело над ней ту особенную власть, которую имеют над маленькими детьми сказки о мертвецах.

Оправившись от испуга, она поспешно пошла навстречу гостье и сказала приветливо:

— Приветствую тебя! Путь до нас далек! Прежде чем предложить тебе закуску и вино, позволь мне приготовить для тебя ванну: купание так же полезно для пожилых людей, как сон для молодых.

Но Хильда отвечала отрицательно.

— Я сама могу дарить сон в обителях Валгаллы, — возразила она. — Вале не нужны ванны, которыми освежают себя смертные; вели подать мне кушанья и вина… Садись на свое место, королевская внучка, и благодари богов за прожитое время, которое одно лишь принадлежит тебе. Настоящее неподвластно и мимолетно, а будущее не дается даже во сне; прошедшее — вот наша собственность, и целая вечность не может заменить ту радость, которую дало нам уходящее мгновение.

Вала села в большое кресло Годвина, оперлась на посох и молчала несколько минут, погрузившись в размышления.

— Гита, — сказала она наконец, — где теперь твой муж? Я пришла сюда, чтобы пожать ему руку и взглянуть в его глаза.

— Он ушел в торговые ряды, а сыновей нет дома; Гарольд должен приехать к вечеру.

Торжествующая, едва заметная улыбка промелькнула на губах валы, но немедленно сменилась выражением печали.

— Гита, — проговорила она с расстановками, — ты, наверное, помнишь Бельсту, страшную деву ада? Ты наверняка ее видела или слышала о ней в молодости?

— Конечно! — с содроганием ответила Гита. — Я видела ее однажды, когда она, во время сильной бури, гнала перед собой свои мрачные стада… А отец мой видел ее незадолго до смерти; она мчалась по воздуху, верхом на седом волке… К чему этот вопрос?