Эдвард Бульвер-Литтон - Завоевание Англии

— Не странно ли, — продолжала Хильда, уклоняясь от ответа, — что древние Бельста, Гейдра и Гулла смогли проникнуть в самые сокровенные тайники колдовства, хоть и употребили их на гибель человеческого рода? Я тоже старалась проникнуть в сокровенное будущее, но вопрошала норн отнюдь не для того, чтобы вредить врагам, а только с целью узнать участь близких, и мои предвещания сбывались только на горе и на погибель!

— Отчего же это, сестра? — спросила ее Гита с ужасом, смешанным с невольным восхищением, пододвигаясь поближе к вале. — Ведь ты же предсказала наше победоносное возвращение в Англию, и все это сбылось!.. Потом ты предрекла (и лицо Гиты засияло от гордости), что на челе Гарольда засияет со временем королевский венец!

— Первое предсказание, действительно, сбылось, но… — и Хильда, взглянув на принесенный ларчик, продолжала потом как будто про себя. — А этот сон Гарольда? Что предвещает он?.. Руны не повинуются мне, и мертвые молчат. Я вижу впереди только мрачный день, в котором любимая девушка будет навеки принадлежать ему… а далее… все мрак, густой и непроглядный. Но говори же, Гита: время тяжелее могильного камня давит на мое сердце.

Настало гробовое молчание. Потом вала, указывая на багровое пламя, заговорила снова.

— Присмотрись к этой борьбе между огнем и дымом! Дым поднимается серыми клубами и вырывается на волю, чтобы слиться там с блуждающими тучами. Мы можем проследить его рождение и падение… Это же совершается с человеческим разумом, который ничем не отличается от дыма; он стремится отуманить наш взгляд и возносится только для того, чтобы потом испариться! Пламя горит, пока не истощится топливо, а потом исчезает — неизвестно куда. Но хотя мы и не видим его, оно живет в воздухе, скрывается в камнях, в засохших стеблях, и одно прикосновение зажигает его; оно играет на болотах, собирается в небе, грозя нам молнией… согревает воздух… Оно — жизнь нашей жизни, стихия всех стихий. Гита! Огонь живет, он горит и исчезает, но не умирает никогда.

Вала снова замолкла, и опять обе женщины стали смотреть на пламя, которое играло на мрачном лице пророчицы.

Граф Гарольд выехал в Лондон и, отправив войско вперед к отцу, свернул к римской вилле. Прошло несколько месяцев после его последнего свидания с Юдифью; он не слышал о ней никаких вестей. В то время они приходили с трудом; они приносились нарочными гонцами, прохожими или же просто переходили из уст в уста.

Занимаясь своими сложными делами, Гарольд безуспешно старался забыть девушку, жизнь которой — он это знал безо всяких предсказаний — была неразрывно связана с его жизнью. Препятствия, которые он признавал в душе несправедливыми, хотя и покорялся им из честолюбия, еще сильнее развили чувство этой единственной любви — той страсти, которая нередко, помимо его ведома, заставляла его стремиться к славе, переплетаясь с мечтами о могуществе.

Какой бы отдаленной и призрачной ни была надежда, она не угасала ни на один миг.

Законным наследником Эдуарда был его родственник, проживавший при германском дворе, человек очень добрый и давно уже женатый; слабое же здоровье короля Эдуарда не сулило долгого могущества. Гарольд очень надеялся, что наследник верховной власти, ценя сына Годвина как опору трона, испросит у священников разрешение, которого так не желал Эдуард и которого можно было добиться только королевским ходатайством.

Гарольд подъезжал к вилле с этой сладкой надеждой и в то же время со страхом, что сама Юдифь может разбить его мечты, став монахиней, и сердце его билось то тревожно, то радостно.

Он добрался до виллы, когда солнце, склоняясь к западу, ярко осветило грубые и темные столбы друидского капища; у жертвенника, как и несколько месяцев назад, сидела Юдифь.

Он соскочил с коня и взбежал на холм. Тихо прокравшись сзади к молодой девушке, он нечаянно споткнулся о могильный камень саксонского вождя. Но привидение рыцаря, созданное, быть может, его воображением, и пророческий сон давно уже исчезли из памяти Гарольда; в сердце не осталось суеверного страха, и все его чувства, после долгой разлуки, вылились в одно слово:

— Юдифь!

Девушка вздрогнула, обернулась и стремительно кинулась к нему в объятия.

Через несколько минут Юдифь тихонько освободилась и прислонилась к жертвеннику.

С тех пор, как Гарольд видел ее в последний раз в покоях королевы, Юдифь сильно изменилась: она стала очень бледна и сильно похудела. Сердце Гарольда сжималось при взгляде на нее.

— Ты тосковала, бедная, — печально произнес он, — а я, всегда готовый пролить свою кровь ради твоего счастья, был так далеко отсюда!.. Я был даже, наверное, причиной твоих слез?

— Нет, Гарольд, — кротко отвечала Юдифь, — ты никогда не был причиной моего горя, наоборот, утешением… Но я была больна, и Хильда напрасно истощала свои руны и чары. Теперь мне стало лучше, и с тех пор как возвратилась желанная весна, я любуюсь по-прежнему цветами, слушаю пение птиц.

— Королева не мучила тебя своими уговорами отказаться от мира?

— Она?.. О нет, Гарольд. Меня терзало горе… Гарольд, возврати данное мной слово! Наступило время, о котором говорила мне тогда королева… Я желала бы иметь крылья, чтобы улететь далеко-далеко и найти покой.

— Так ли это, Юдифь? Найдешь ли ты покой там, где мысль обо мне будет тяжким грехом?

— Я никогда не буду считать ее грехом. Разве твоя сестра не радовалась, принося жертвы за тех, кого любила?

— Не говори мне о сестре! — воскликнул он, стиснув зубы. — Смешно твердить о жертвах тому, чье сердце ты сама разрываешь на части! Где Хильда? Я желал бы немедленно видеть ее.

— Она пошла к твоему отцу с какими-то подарками, и я поднялась на холм, чтобы встретить ее.

Граф сел около девушки, схватил ее руку и заговорил с ней. С горем заметил он, что мысль об одинокой, уединенной жизни крепко запала ей в сердце и что его присутствие не смогло разогнать глубокой грусти; казалось, будто юность оставила ее, и наступило время, когда она уже могла сказать: «На земле нет больше радостей!»

Никогда он не видел ее в подобном настроении; ему было и грустно, и горько, и досадно. Он встал, чтобы удалиться; ее рука была холодна и безжизненна, а тело заметно сотрясала нервная дрожь.

— Прощай, Юдифь, — сказал он, — когда я вернусь из Виндзора, то буду опять жить в своем старом поместье; мы будем снова видеться.

Юдифь склонила голову и неслышно прошептала что-то.

Гарольд сел на коня и отправился в город. Удаляясь от пригорка, он несколько раз оборачивался, но Юдифь неподвижно сидела на том же месте, не поднимая глаз.