Эдвард Бульвер-Литтон - Завоевание Англии

Гарольд был формально представлен Адели и после этого последовала церемония, на которую Гарольд смотрел как на несерьезное обручение между мужчиной средних лет и маленькой девочкой. Сквозь туман он слышал бесчисленные поздравления, потом перед его почти помутившимся взглядом промелькнул яркий свет факелов, и он опомнился только в коридоре, по которому шел сам не зная куда за герцогом и Одо.

Он оказался наконец в своей комнате, обитой роскошными обоями… Пол, густо усыпанный цветами, в нишах — длинный ряд изображений различных святых. Пробило полночь.

Гарольд задыхался. Он отдал бы все свое графство, чтобы вздохнуть чистым воздухом своей родины. Узкое окно комнаты было сделано так высоко, что он не мог достать до него. В это окно проникал с трудом не только воздух, а даже свет, потому что оно было загорожено большой колокольней соседнего монастыря.

Гарольд подбежал к двери и отворил ее. На свинцовой стене коридора раскачивался фонарь; под ним стоял чрезвычайно высокий часовой, ревниво охраняя железную решетку, заграждавшую выход из коридора.

Граф запер свою дверь и упал на кровать, закрыв лицо руками. Кровь кипела в его жилах, и все тело горело лихорадочным огнем.

Ему пришли на память пророческие слова Хильды, которые побудили его оставить без внимания опасения Юдифи, предостережения Эдуарда. Вся ночная сцена на холме предстала перед его глазами, путая мысли, как только он хотел сосредоточиться на чем-нибудь разумном. Он злился на себя, что мог так глупо поддаться суеверию, но потом вспоминал о блестящей будущности, предсказанной ему, и успокаивался; особенно сильно врезались ему в память следующие слова Хильды: «Хитрость злобу победит!» Они постоянно звучали в его ушах, как будто желая напомнить про единственный выход из его ужасного положения.

Долго просидел он так, не раздеваясь, пока его не одолел беспокойный сон, от которого он очнулся только около шести часов утра, когда раздался в монастыре звон колоколов и в замке засуетились люди.

Тут к Гарольду вошли Годрит и Гакон. Первый осведомился — действительно ли граф назначил свой отъезд на этот день.

— Сейчас ко мне приходил главный конюший герцога, — рассказывал Годрит, — чтобы уведомить меня, что герцог намерен сегодня вечером проводить тебя с блестящей свитой до Арфлера, где уже готов корабль для твоего отъезда в Англию. В настоящую минуту постельничий герцога разносит нашим танам подарки: соколов, золотые цепи, богато вышитые наряды и тому подобное.

— Все верно, — подтвердил Гакон, встретив выразительный взгляд Гарольда.

— Так ступай же, Годрит, и постарайся привести все в порядок, чтобы мы были готовы к отъезду при первом звуке сигнальной трубы! — воскликнул Гарольд, с живостью вскочив на ноги. — Этот сигнал, предвещающий мое возвращение на родину, будет для меня приятнее любой музыки… Поторопись, Годрит, поторопись!

Годрит удалился, от души разделяя восторг Гарольда, хотя продолжительное пребывание при блестящем норманнском дворе вовсе не казалось этому простодушному рыцарю тягостным.

— Ты последовал моему совету, дорогой дядя? — спросил Гакон.

— О, не расспрашивай об этом, Гакон! Да будь проклято все, что здесь происходило со мной!

— Не увлекайся, дядя! — серьезно предостерег Гакон. — Несколько минут тому назад, я, незаметно стоя в углу двора, слышал голос герцога. Он говорил Роже Биготу, начальнику тюремной стражи: «Около полудня собери всю стражу в коридоре, который находится под залой совета. Как только я топну ногой, поспеши ко мне наверх и не удивляйся, когда я поручу тебе нового пленника. Постарайся найти ему приличное помещение.» Тут герцог замолчал, а Бигот спросил: «Куда же прикажешь поместить его, повелитель?» На это герцог ответил вспыльчиво: «Куда? В ту самую башню, где Мальвуазен испустил последний вздох!..» Видишь, дядя: тебе еще рано забывать о хитрости и коварстве Вильгельма!

Весь природный оптимизм Гарольда, который пробудился при словах Годрита, моментально исчез, а взгляд его принял то странное, непонятное выражение, которое постоянно было в глазах Годвина, ставя в тупик самого опытного психолога.

— «Хитрость злобу победит!» — пробормотал он чуть слышно. Граф глубоко задумался, потом вздрогнул, как будто под влиянием какой-то ужасной мысли, сжал кулаки и зловеще улыбнулся.

Несколько минут спустя к нему пришла целая свита придворных, так что он был снова лишен возможности разговаривать с Гаконом.

Утро прошло, по обыкновению, за завтраком, после которого Гарольд отправился к Матильде. Она тоже сообщила ему, что все готово к отъезду, и поручила передать Юдифи, королеве английской, различные подарки, большей частью состоявшие из ее знаменитых вышиваний. Время шло уж к обеду, а Вильгельм и Одо еще не показывались.

Гарольд только хотел проститься с герцогиней, когда явились фиц Осборн и Рауль де Танкарвиль, по-праздничному разодетые и с необыкновенно торжественными лицами. Они почтительно предложили графу сопровождать их к герцогу.

Гарольд молча последовал за ними в залу совета, где все, что он увидел, превзошло его ожидания.

Вильгельм сидел с величественным видом на троне. Он был во всем своем герцогском облачении и держал в руках высоко поднятый меч правосудия. За ним стояли самые могущественные двадцать вассалов, и Одо, епископ Байе, тоже в полном облачении. Немного в стороне стоял сундук, накрытый золотой парчой.

Герцог, не дав Гарольду времени одуматься, прямо приступил к делу.

— Подойди! — произнес герцог повелительным и звучным голосом. — Подойди без страха и сожаления! Перед этим благородным собранием — свидетелем твоего слова и поручителем за мою верность, — требую, чтобы ты подтвердил клятвой данное мне тобой вчера обещание, а именно: содействовать моему восшествию на английский престол после смерти короля Эдуарда; жениться на дочери моей, Адели, и прислать сюда сестру свою, Тиру, чтобы я, по уговору, выдал ее за одного из достойнейших моих вассалов… Приблизься, брат Одо, и повтори благородному графу норманнскую присягу.

Одо подошел к таинственному ларю и сказал отрывисто:

— Ты клянешься исполнить, насколько то будет в твоих силах, уговор с Вильгельмом, герцогом норманнов, если будешь жив — и небо да поможет тебе. В залог клятвы положи руку на этот меч.

Все это так неожиданно обрушилось на графа, ум которого, как мы уже сказали, был от природы не так изворотлив, как наблюдателен; смелое сердце Гарольда было так встревожено мыслью о неизбежной гибели Англии, если его задержат еще в плену, что он почти бессознательно, будто во сне, положил руку на меч и машинально повторил:

— Если буду жив. И небо да поможет мне!