Эдвард Бульвер-Литтон - Завоевание Англии

Один только Олай не произнес ни слова: перед ним лежало тело убитого отца, а месть считалась у викингов доблестью. Мертвеца медленно понесли к шлюпке; норвежцы последовали за ним скорбным шагом. Только когда носилки были уже доставлены на королевский корабль, раздался плач и стоны, звучавшие глубоким неподдельным горем, и затем скальд Гардрады пропел над его телом последнюю песнь.

Сборы норвежцев были коротки, и корабли их скоро снялись с якоря и поплыли вниз по реке. Гарольд, глядя им вслед, произнес задумчиво:

— Уплыли корабли, в последний раз принесшие кровожадного ворона к английским берегам!

Непобедимые норвежцы потерпели страшное поражение. На носилках, которые они везли из Англии, лежал последний внук берсеркеров и морских королей. К чести Гарольда вспомним, что не норманнами, а им был побежден «Опустошитель земли».

— Да, — ответил Гакон на замечание дяди, — твое предсказание отчасти справедливо. Не забывай, однако, потомка скандинавов Вильгельма Руанского.

Гарольд невольно вздрогнул и сказал вождям:

— Велите трубить, мы собираемся в путь! Отправимся в Йорк, соберем там добычу — и потом назад, друзья мои, на юг. Но преклони сперва колени, Гакон, сын дорогого брата! Ты совершил, видит небо, славные подвиги, и тебе будут оказаны достойные их почести! Я дам тебе не побрякушки норманнского рыцарства, а сделаю одним из старших среди правителей и военачальников. Опоясываю тебя своим поясом из чистого серебра; вкладываю в твою руку мой собственный меч из надежной стали и повелеваю тебе: встань и займи место в совете на поле брани наравне с владыками Англии, граф Гирфордский и Эссекский!.. Юноша, — продолжал король шепотом, наклонившись к бледному лицу Гакона, — не благодари меня! Я сам всем обязан тебе. В тот день, когда Тостиг пал от твоей руки, ты очистил память моего брата Свена от всякого пятна… Но пора в путь, в Йорк!

Шумным и пышным был пир в Йорке; по саксонским обычаям, сам король должен был присутствовать на нем. Гарольд сидел во главе стола между своими братьями; Моркар, отъезд которого лишил его участия в битве, возвратился с Эдвином.

В этот день песни, давно забытые в Англии, пробудились ото сна. Арфа переходила от одного к другому; воинственно и сурово звучали струны в руках англо-датчанина, но нежно вторили они голосу англосаксов.

Воспоминание о Тостиге, о брате, павшем в войне с братом, лежало тяжелым бременем на душе Гарольда. Однако он так привык жить только для Англии, что мало-помалу, с помощью железной воли, сбросил с себя эту мрачную думу.

Музыка, песни, вино, ослепительный свет свечей, радость доблестных воинов, сердца которых бились вместе с его сердцем, торжествуя победу, — все это, наконец, заразило и его всеобщей радостью.

Когда наступила ночь, Леофвайн встал и предложил заздравный кубок — обычай, связывающий современную Англию со старыми временами. Шум утих при виде лица молодого графа. Он снял шапку, как требовало приличие (саксы садились за стол в шапках), принял серьезный вид и начал:

— С позволения моего брата короля и всей честной компании, осмеливаюсь напомнить, что Вильгельм, герцог Норманнский, затевает прогулку вроде той, что совершил почивший гость наш, Гарольд Гардрада.

Презрительным смехом было встречено напоминание о дерзости Гардрады.

— А как мы, англичане, даем каждому нуждающемуся хлеб и соль, вино и ночлег, то я думаю, что герцог ожидает от нас только хорошего угощения.

Присутствующие, разгоряченные крепким вином, шумно одобрили Леофвайна.

— Итак, выпьем за Вильгельма Руанского и, говоря словами, которые теперь будут, вероятно, переданы потомству, если герцог так полюбил английскую землю, то отдадим ему от всего сердца семь футов земли в вечное владение.

— Выпьем за Вильгельма Норманнского! — закричали пирующие с насмешкой.

— Выпьем за Вильгельма Норманнского! — гремело по всем палатам.

И вдруг, посреди всеобщего веселья, вбежал человек, очевидно гонец, протиснулся поспешно к королевскому креслу и сказал громким голосом:

— Герцог Вильгельм высадился в Суссексе с таким громадным войском, которого не видели еще никогда на наших берегах.

Позолоченные осенью деревья отражались на зеркальной поверхности озер, окружающих уединенное жилище Хильды. Толщина стволов этих исполинов, густо поросших мхом, свидетельствовала об их древности: убогая растительность и причудливый вид говорили без слов, что в этот темный лес проник уже давно тот разрушительный дух, которым отличается природа человека.

Ночной сумрак окутал безмолвные окрестности, луна плыла величественно в синеве небес, воздух был чист и холоден, а в его неподвижности было что-то торжественное.

Из-за густого кустарника изредка показывались ветвистые рога быстроногих оленей, мелькали зайцы и кролики; летучие мыши, распустив крылья, цеплялись за широко разросшиеся ветви.

В это время из чащи показалась высокая темная фигура Хильды. Пророчица медленно шла к окраине болота. Гордое, бесстрастное выражение ее лица сменилось выражением тревоги и тоски; какая-то тяжелая, затаенная мука оставила на нем еще более резкие, глубокие морщины, заставила потускнеть глаза и низко склонила гордую голову; можно было подумать, что судьба покарала валу за самонадеянность и отуманила ее проницательный и дальновидный ум.

Вечное одиночество! Все ничто перед этой убийственной мыслью! — беззвучно прошептали бледные губы валы. — Юдифь, моя надежда, цель всех моих желаний, этот нежный цветок, который я взлелеяла для украшения трона, вянет под темным сводом уединенной кельи, бросив меня одну с моим разбитым сердцем и ужасным вопросом: «Уж не ложь ли наука, на служение которой я отдала всю жизнь?» Вот скоро настанет и месяц винограда, а вместе с ним и день, когда, по предсказанию, заходящее солнце озарит своим блеском торжественный союз короля англосаксов с любимой невестой! Между тем у Альдиты крепкое здоровье, а война воздвигает преграду за преградой желанному союзу Гарольда и Юдифи. Нет, как ни тяжело, но я должна признать, что мой дух потерял свою былую силу и что воля моя ничтожна перед волей всемогущей судьбы.

Хильда наклонила голову, и горькие слезы заструились по ее печальному лицу. Но в эту же минуту резкий, дикий хохот нарушил безмолвие неподвижного леса, и вала, обернувшись, увидела в траве, на берегу болота, лежавшую бесформенную фигуру. Она зашевелилась и поднялась, и Хильда сразу же узнала безобразную ведьму, которую она, много лет тому назад, застала крепко спавшей на могиле рыцаря.