Альберто Васкес-Фигероа - Гароэ

– Иерро подарил мне такое счастье, какое я только мог пожелать… – сказал генерал, словно обращаясь к ветру, а не к своему собеседнику, – но в то же время он украл у меня веру в Бога и в людей; сладость и горечь в одинаковой мере, но ведь известно же, что мед быстро тает во рту, тогда как горечь разъедает тебя изнутри еще долгое время.

– Остров-то ни в чем не виноват.

– Виноват, виноват – я пришел к мысли о том, что он наделен душой, похожей на его истерзанную поверхность: черные скалы в соседстве с глубокими ущельями, зловещие вулканы – с тенистыми лесами, а утесы, о которые денно и нощно бьются огромные волны, – с тихими бухтами, где видно дно, находящееся на глубине двадцати саженей. Небо по соседству с адом.

– Любопытное описание и, как полагаю, точное, – с искренним восхищением заметил монсеньор Касорла.

– Надеюсь, что это так. Я несколько лет подыскивал слова, которые бы лучше всего выразили мое душевное состояние: я чувствовал себя так, словно меня посадили в бочку и столкнули с вершины холма. Страх и возбуждение настолько переплелись друг с другом, что я и сам не знал, молился ли я о том, чтобы меня остановила некая гигантская рука, или же мне хотелось мчаться вперед, пока не разобьюсь.

– А раз ты нашел слова, что же не запечатлел их на бумаге? – поинтересовался его старинный приятель. – Эта история заслуживает быть преданной гласности, хотя бы ради того, чтобы исключить возможность повторения подобных случаев. – Арагонец вытянул руки, раскрыв ладони, словно показывая невидимую книгу, и добавил: – Перед Короной стоит трудная задача: обратить в христианство новые народы по ту сторону океана, а у нас нет ни малейшего представления о том, как это осуществить, так что, думаю, твой опыт весьма пригодился бы.

– Твое предположение неверно, умоляю извинить меня за резкость и прямоту. Мы еще недавно были подчиненной нацией – и вот, пожалуйста, перешли в разряд властителей. А насколько мне известно, ни одна нация в процессе расширения своих границ ничему не научилась – ни на собственных ошибках, ни на чужих. Довольно часто удается приобрести могущество, но лишь изредка – мудрость.

– Опыт – вот что позволяет нам стать мудрее, а, как я начинаю понимать, в этой области у тебя его немало.

– Он всегда был самым горьким способом обучения, дорогой друг… – уверенно изрек генерал. – Чтобы принять счастье, тебе не нужен опыт: оно приходит, охватывает тебя, и ты не извлекаешь никаких выводов, по какой такой причине оно тебя избрало. Даже склоняешься к мысли, что ты его заслужил, а вот с невзгодами все по-другому: это глубокие раны, которые в итоге называют опытом, хотя на самом деле это просто шрамы.

Они заметили его приближение еще издали, поэтому капитан Кастаньос вышел ему навстречу в сопровождении двух своих верных цепных псов, злобных сержантов Фернана Молины и Каликсто Наварро, которые с явным вызовом держали руки на эфесе шпаги.

– Я же приказал тебе не возвращаться, пока не закончишь карту, Баэсуля, – с явной угрозой сказал обладатель раскатистого голоса. – И где же она?

– Сожалею, но вынужден возразить вам, капитан: вы запретили мне приближаться к старому лагерю, но ничего не сказали относительно родников… – Он показал рукой на пустые бурдюки, которые были перекинуты у него через плечо. – Нам нужна вода.

– А что это ты явился собственной персоной? – проворчал капитан, которого обескуражил быстрый ответ лейтенанта. – Куда подевались твои люди?

– Чертят карту, поскольку в этом деле они сильнее меня, особенно Амансио. – Антекерец изобразил самую простодушную из своих улыбок перед тем, как добавить: – Это будет произведение искусства, потому что могу вас заверить, что никогда не встречал человека, который бы выполнял свою работу так скрупулезно, как этот чертов галисиец. Так вы разрешите мне набрать воды?

Его собеседник помедлил с ответом, и несколько мгновений казалось, что он склоняется к тому, чтобы отказать. Однако, заметив, что и доминиканец, и Акомар, а также большинство солдат внимательно прислушиваются к разговору, капитан слегка кивнул, что могло означать, что он разрешает лейтенанту пройти.

– Валяй… – неохотно процедил капитан. – Но чтоб в следующий раз прислал кого-то из подчиненных: офицеру не пристало таскать воду.

– Нет более достойного занятия для офицера, чем печься о своих людях. Этим я как раз и занимаюсь, потому что на юге пересохли колодцы.

– А что же пьют туземцы?

– Это мне неизвестно… – честно ответил лейтенант. – Может быть, морскую воду.

– Даже дикари этого проклятого острова не в состоянии пить морскую воду, так что нечего тут молоть чепуху, – проворчал капитан; было заметно, что он изо всех сил старается сдержаться. – Наверняка у них имеются тайные колодцы, но, клянусь тебе, я их найду. А сейчас давай наполняй свои бурдюки и проваливай туда, откуда пришел.

Он уже было повернулся, чтобы направиться в свою хижину, когда лейтенант остановил его, подняв руку с раскрытой ладонью, и при этом сказал, заметно повысив голос:

– С вашего разрешения, я собираюсь кое-что сказать и хочу, чтобы все присутствующие это услышали и были свидетелями на тот случай, если наступит день, когда с нас спросят за то, что сейчас здесь творится. По словам старейшин, которые лучше всех знают остров, приближается великая засуха, а поэтому почтительно советую вам расходовать оставшуюся воду исключительно строго по необходимости, а не то вы поставите под удар жизнь наших людей.

Капитан сделал такое движение, будто выхватывает шпагу из ножен, и закричал чуть ли не с пеной у рта:

– Да как ты смеешь обсуждать мои приказы? Ты что, не знаешь, что я могу обвинить тебя в измене? Я дрался с маврами, когда ты еще был в пеленках.

– Я в этом не сомневаюсь, однако согласно уставу, который вам положено знать по вашему рангу, почтительный совет офицера своему командиру не может считаться изменой, а является оправданным и необходимым поступком в трудный момент. – Он обвел указательным пальцем всех присутствующих и добавил: – Что я и делаю в присутствии свидетелей.

Чрезмерная жадность не всегда предполагает чрезмерную глупость, вот почему рассвирепевший Диего Кастаньос, похоже, пришел к заключению, что в данной ситуации его известное упрямство ни к чему хорошему не приведет. Он закрыл глаза, сжал зубы и постарался успокоиться, приложив к этому все силы, как никогда в жизни.

От него не укрылось, что, начиная с той роковой ночи, когда разбились кувшины, солдаты стали роптать. Они были уже по горло сыты всей этой мерзостью – мочой и пурпуром, – отравлявшей им жизнь, в то время как надежда когда-нибудь получить обещанную баснословную прибыль казалась им весьма призрачной. Вот почему капитан только громко фыркнул, повернулся и зашагал прочь, а его пособники Молина и Наварро последовали за ним. На сержантских физиономиях было написано, что их тоже не устраивает то, какой оборот приняли события.