Том Шервуд - Серые братья

– Не устроить ли здесь, падре, – сказал Иероним Вадару, – наш секретнейший кабинет? Мебель заменим. Вызовем кузнеца, пусть в дверцу шкафа вставит замок. И через несколько дней здесь будет огромное количество денег.

– Ты уже знаешь – откуда?

– Безусловно. Всех гостей, по списку мельника, мы будем обвинять в укрытии ереси. И – брать с каждого тайный штраф. После того, как мы сожжём и мельника, и жену, нам будут приносить любые суммы. Любые. И будут молчать: ведь все дают подписку о том, что за разглашение любых обстоятельств следствия – костёр. Будут молчать, так что епископ об этом до времени не узнает. Вы, падре, сегодня нанесите ему визит. Его нужно заставить, во-первых, сообщить завтра о том, на каких условиях инквизицией отпускается еретик. Во-вторых, резко потребуйте отозвать меня из трибунала. Под частным предлогом – что я слишком блестяще веду допросы. Что это наносит ущерб вашему авторитету. Епископ должен думать, что между нами – вражда. Очень скоро он сделает на меня главную ставку. И я первым буду узнавать всё, что он против вас замышляет.

– Хорошо. Отменяю все планы и иду на встречу с епископом.

Глава трибунала и его юный помощник вышли в зал.

– А вот здесь, – показал тонким пальцем Иероним, – и поднимется новая наша тюрьма. Выложить стены между колоннами, – и разгородить их на каменные ячейки. Выйдет две или три сотни штук. Вверху, по их общей стене, будут ходить надсмотрщики. И, при надобности, поднимать и опускать арестованных на верёвке.

– А где будет отхожее место?

– Нигде. Пусть всё делают у себя, в этих каменных ящиках. Надзирателям время от времени нужно будет сыпать вниз опилки и стружки. Они, перемешиваясь с отходами, станут превращаться в вязкое зловонное месиво. Еретики должны гнить и дышать миазмами. Инквизиция – не развлекательный угол на ярмарке.

– Меня поражает здравость твоих рассуждений, – задумчиво произнёс Сальвадоре Вадар. – Что же это за сила, которая тебе помогает?

– Мне кажется, эта сила – я сам.

Огромное тело великой католической Церкви разделилось надвое. Одну её половину составляли сотни и тысячи инквизиторов, которые каждый день спускались в подвалы для своей важной работы – истязать живых беззащитных людей. В этой половине были власть, деньги, дым и чад от сжигаемых заживо «еретиков», сытое благополучие, безнаказанность. Высший клир, заботящийся лишь о тайных удовольствиях, тайных назначениях и тайных убийствах был перед Богом сплошной язвой, гноем, трупным тленом.

Другую половину церкви составляла широкая, светлая, неистребимая вера простых мирян, – забитых, безропотных, измученных непосильным трудом и налогами. Их вера, терпение и молитвы.

Именно к этой второй половине Церкви относился невысокого роста средних лет человек, который проснулся рано утром в маленьком чулане на первом этаже «доходного» дома, выстроенного не так давно в пригороде Массара. Открыв глаза, он с наслаждением, до хруста в суставах, вытянул своё крепкое тело (ступни и кисти рук простёрлись за края тонкого, вытертого, брошенного прямо на каменный пол тюфяка), и светло улыбнулся. Почесал короткую всклокоченную бороду. Шумно вздохнул.

Он спал одетым, так что после пробуждения ему не пришлось отыскивать в полутёмном чулане наощупь одежду и наощупь же облачаться. Сев на тюфяке он истово, со счастливым лицом, перекрестился и снова лицо его осветила улыбка: для неё в это утро были причины.

Осторожно ступая, довольный человек вышел из чуланчика и попал в крохотный – едва только дверь отворить – коридор. Из него он проник в небольшую, с одним окном комнату. Это была и спальня, и кухня, и зала. У окна стояла низкая, плоская, на двух человек кровать. На звук его тихих шагов от подушки подняла голову молодая женщина. Встретила доброй улыбкой его приветливый взгляд. Тихо спросила:

– Ты снова в чуланчике спал? Там же мыши!

– Как она? – вместо ответа спросил человек, подбираясь к кровати.

– Теперь уже лучше, лучше.

Женщина медленно подняла край одеяла. Под ним открылась льноволосая головка спящей девочки годиков двух. На бледном лобике блеснула тонкая полоска испарины.

– Сегодня всю ночь спокойно спала, – сказала женщина. – Теперь видно, что ей уже лучше.

– Я так и чувствовал. Пришёл поздно, не захотел беспокоить. Ничего, в чулане тоже можно отменно выспаться.

Он наклонился и, едва касаясь, поцеловал влажный лобик. Потянулся, поцеловал жену. Обошёл кровать, склонился к стоящей у стены широкой лавке и поцеловал спящего на ней мальчика – толстенького, розовощёкого, лет четырёх.

– Обед для тебя готов, – сказала женщина, вставая с постели и заворачиваясь в тонкий халат. – Вон стоит горшочек. Сало обжарила до корочки, а фасоль не очень разваривала, фасоль твёрдая. Всё, как ты любишь.

Он подошёл к ней, торопливо пригладил бороду, – чтобы не кололась, – и поцеловал её глаза, губы, шею.

– А на завтрак сейчас хлебцы пожарю, – сказала она, замерев в его объятии, покрываясь счастливым румянцем. – И молока, горячие хлебцы с молоком, хочешь?

Отворачиваясь, пряча наполненные счастьем глаза, она шагнула к встроенному в стену маленькому очагу.

– У лотошника, что над нами, угля уже нет, – сказала она, колдуя с огнём. – А у нас уголь есть ещё, есть!

Наложив на разгоревшиеся лучины дроблёного угля, она поставила на огонь треножник и поместила на него сковороду. Положила поддетый из глубокой плошки кусочек масла. Выпрямилась.

– Иди-ка сюда! – позвал её муж.

Она с готовностью, как подсолнушек поворачивает золотой диск свой к янтарному солнцу, повернула к мужу лицо. Подошла.

– Вот! – сказал он, доставая из кармана серебряную монету. – Это – последняя в нашу копилку!

– Последняя?! – она вскинула на него расширенные от изумленья глаза.

– Да! – сиял он улыбкой. – Последняя! Теперь мы можем купить у магистрата собственную комнатку! Ты помнишь, где магистратский ремесленный дом? В самом центре Массара!

– И мы больше не будем платить жилую аренду?

– Никогда!

– Никогда?

– Никогда!

Они стояли, обнявшись, и были не в силах отпустить друг друга из тёплых объятий, и она спрятала у него на груди пылающее лицо, и он гладил тяжёлой, в каких-то чёрных шрамиках, ладонью её склонённую голову, и солнечный свет, распростёршись из единственного окна, заливал их живой, медленно струящейся волною, и тихо дышала выздоравливающая девочка, и шумно сопел толстенький розовощёкий сынок, и противные мыши бегали где-то в тёмном опустевшем чулане, и громко трещал и звал к себе расплавившийся на чёрной сковороде кусочек жёлтого масла.