Владимир Афиногенов - Белые лодьи

Но христианская вера смотрит еще дальше, и в нашей Церкви век будущий, под новым небом и на новой земле, где обитает правда, означается числом Восемь… Число Восемь есть День всеобщего воскресения и грядущего Страшного Суда Божия, который наступит с приходом на землю Иисуса Христа. Ему же подобает слава и держава, честь и поклонение со Безначальным Его Отцом и Пресвятым, Благим и Животворящим Духом, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

Как я торжествовал!

Но, к сожалению, не на все диспуты нас с Ктесием допускали. И подробности многих споров мы не знали. А к вечеру Константин так уставал, что я не смел его расспрашивать и оставлял в покое. Он говорил только одно: что диспут идет как надо, в нашу пользу.

Уставать-то он уставал, а от добродушного Дубыни я узнал вот что…

Оказывается, в Сарашене есть целое русское поселение, состоящее в основном из пленников и пленниц. Каган разрешил им заводить семьи. У них есть и свои капища. И Константин в сопровождении Доброслава с его неразлучным другом Буком уже бывал там. Мне об этом сам философ не говорил, зная, что я бы воспрепятствовал его хождению туда. Во-первых, это небезопасно, хотя он и под надежной охраной, а во-вторых, ему надо после диспутов отдыхать больше. И так в чем душа теплится… Вначале я подумал, уж не пытается ли он в этом поселении обращать язычников в нашу веру, но однажды, услышав, как он во сне повторяет буквы, сходные со славянскими, понял, почему он туда ходил. Философ и здесь, у хазар, продолжает думать об алфавите.

Он говорил мне ранее, что в речи русов намного больше звуков, чем в резах. Это он вывел пока из «Евангелия» и «Псалтыри» — книг, подаренных ему в Херсонесе киевскими купцами. Как они, интересно, поторговали в Константинополе? Наверное, уже домой возвернулись. И теперь тот красавец-купец, кажется, Мировладом его звать, перед женкой аль невестой хвастается крестом на золотой цепи. Дорогой это подарок язычнику, только такой человек, как Константин, и мог его сделать от всей своей доброй и мудрой души.

Уже вечер. Пора складывать в сундучок пергамент и стило. А то ведь скоро придет Константин и, хорошо улыбаясь, начнет подтрунивать:

— Все пишешь, Леонтий. Ну, пиши, пиши, летописец.

Вот и дверь хлопнула. И в помещение прямо влетел философ — глаза мечут громы и молнии, скулы крепко сжаты, и на них бегают желваки. Я перепугался. Что же его так рассердило?..

— Леонтий, псы зловонные и лицемеры! Пока мы рассуждали о милосердии, о величии душ человеческих, в это же время они, рассуждающие, святыни попирают ногами, которые в кале и в струпьях… Жестокосердые!

— Кем так возмущен и кого проклинаешь, Константин? — с тревогой спросил я философа.

— Да, возмущен ими и проклинаю! — Потом вроде начал потихоньку остывать. — Я ведь, Леонтий, сразу почуял к себе ненависть первого советника Неофалима и богослова-иудея Зембрия после небезызвестного тебе спора и подумал тогда, что обязательно последует с их стороны какая-нибудь пакость… Так оно и случилось. Сегодня узнал, что в сторону русов выслано хорошо вооруженное войско. А ты знаешь, как могут подумать киевские архонты?.. Подумают и скажут: пришли из Византии в Хазарию подстрекатели под видом попов, так, кажется, на Руси называют наших священнослужителей, науськали кагана, и двинулась на нас кровожадная хазарская свора…

— Так надо было об этом прямо заявить Завулону.

— Заявил. Он расплылся в любезной улыбке, говорит: «Русы плохо дань платить стали, а за такое наказывают…» А потом добавил, словно в насмешку: «Вам, духовным отцам, ведомы дела на небе, а нам, грешным, на земле… Так что Богу Богово, а кесарю кесарево. Продолжайте дискуссии. Я внимательно их слушаю…» Слушает он внимательно, но я стал сомневаться, нужны ли они ему…

— Успокойся, отче, каган Завулон производит впечатление умного человека.

— Но ты не учитываешь того, Леонтий, что на умного всегда найдется более умный… А в царском окружении кагана есть люди поумнее и похитрее его…

— Наверное, ты прав, Константин, как всегда… — сказал я и тут же запнулся, потому что увидел, как пристально посмотрел на меня философ. Может быть, этих слов говорить сейчас не следовало, но сказал я их не лукавя, а он — мудрый человек — должен это понять… Поэтому, смело взглянув ему в глаза, продолжил: — Но огорчаться так сильно, отче, тебе бы не следовало. Двинулось к границе Руси хазарское войско… Так они постоянно дерутся между собой, как мы с сарацинами. Такое уж поганое время.

— Ладно, Леонтий, закончим этот разговор… Ты не хочешь или не желаешь меня понять… Сегодня я останусь один, а ты ночуй с Дубыней и Доброславом. Иди.

Расстроенный, я вышел в другую половину дома, где обосновались язычники. Ктесий со своим знакомым в черной одежде жил в доме напротив, можно было бы пойти к нему, но в последнее время меня в его поведении что-то настораживало. Уж и ругал себя за свою чрезмерную подозрительность. Подозревал Зевксидама, а он, бедняга, умер в страшных мучениях, защищая нас с Константином… Теперь вот к Ктесию придираюсь… А кстати, где его знакомый?..

Вскоре появились язычники с Буком. Я знал, что Доброслав с чернобородым часто ходит по городу в надежде отыскать и здесь свою мать. Поэтому я только спросил:

— Опять ничего?

— Опять, — глухо ответил Доброслав, и мы стали укладываться на ночь.

Я видел, как с каждым днем все больше и больше мрачнеет лицо Доброслава, и искренне жалел его. Я очень привязался к нему и его другу, не говоря уж о Буке, который полюбил меня так же, как своего хозяина. Однажды я сказал об этом Доброславу, и тот ответил само собой разумеющимися словами:

— А как же иначе, Леонтий! Ведь ты его кормил на корабле, когда мы сидели за веслами. Он этого никогда не забудет и всегда тебя защитит, а если надо, и умрет, чтобы выручить…

— Но это же животина, зверь… Разве он может помнить?!

— Наивный ты человек, Леонтий, — засмеялся Доброслав, — но душа-то у него человечья, только в облике зверином…

— Как так?! — опешил я. Скажи мне такое христианин, и я бы его крестом по лбу треснул… А передо мной язычник, и надо проявлять терпение, а потом и самому стало интересно узреть строй его мыслей.

— А так, — не смутился Доброслав. — Видишь, — он показал на грушу в саду, — она тоже живая, и у нее душа есть, но только она, душа эта, заключена в древеса и кору… Вот зимой, когда на дворе сильный мороз, послушай, как душа в дереве стынет, словно у человека от горя, а весной, когда ей тепло, она распускается цветами…

— И что же, по-твоему, душа эта везде живет?

— Везде… И в траве, и в воде, и в зверях, и в птицах, и в пчелах, и в земле, и в небе… Но в небе их огромное множество, потому что там летают души всех наших предков от самого мира.