Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

И ждал.

— Прошу! — еле слышно вымолвила наконец панна Ярина.

— Не так! — неумолимо ответил Михайлик-Кохайлик.

— Очень прошу, — еще тише вымолвила Кармела-Ярипа. — Умоляю!

— Еще не так.

— Молю тебя!

И она его поцеловала.

Он после даже вспомнить не мог, простодушный коваль, как ловко и тихо спустился по стене, чуть не задев Оврама Раздобудько, коего, должно быть, и сквозь толстенный мешок донимали комары, потому что мешок дрожал мелкой дрожью, стонал и скулил.

Он сам не помнил, наш Кохайлик, каким чудом, не всполошив собак и не разбудив обленившихся сторожей, очутился по ту сторону забора, окружавшего старый архиерейский сад, столкнувшись носом к носу с цыганкой Марьяной, хорошенькой гадалочкой, при встречах с коей ковалю всякий раз почему-то становилось не по себе.

— Куда спешишь, соколик? — лукаво спросила она.

— Тебя ищу, — ответил хлопец, и не было в том ответе ни чуточки лжи, потому как весь день его не оставляло желание найти маленькую колдунью и поблагодарить за все хорошее, что она ему наворожила. — Тебя ищу! — еще уверенней повторил Михайлик и полез в карман.

Достав нитку дорогого мониста, надел на шею цыганочке, и луна, блеснув на перлах, осветила лицо, заиграла в зеницах, и девчонка стала еще краше, и какие-то тревожные молоточки застучали в висках, и сердце забилось перед этой дикой, обольстительной красой, хлопец даже отшатнулся от цыганки: после всего, что случилось сейчас в доме владыки, его самого это бушевание крови только испугало и опечалило, хоть и не было в том юношеском смятении грешного волнения плоти, а взбудоражила хлопца лишь неодолимая сила девичьей красы.

— Ну, — молвила цыганка, — вот ты и разбогател.

— Разбогател… — И он побрякал червончиками в новом кармане.

— Мошной разбогател?

— И сердцем, цветик.

— Это с тобою случилось еще до моего гаданья: когда я нынче тебя впервой увидела: там на базаре… ты уже летел.

— Летел… — покорно кивнул Михайлик, но больше не вымолвил ни слова, а только глядел на цыганочку. Потом грустно сказал: —Как ты хороша…

— И что? — так же грустно вздохнула Марьяна. И вдруг попросила — Поцелуй меня!

— Я… еще не умею! — решительно ответил хлопец.

— Знаю, — ухмыльнулась цыганочка. — Слыхала!

— Что ж ты слыхала? — вспыхнул Михайлик.

— То слыхала, что ты еще не научился целоваться! — с печальной издевкой прошептала она. — Твои поцелуи слышны были из покоев панны Подолянки — на целую версту, мой горький братик…

— Марьяна! — покраснел коваль, словно в горниле подкова.

— Так громко целуются лишь те, кто этого еще не умеет! — и печально спросила: — Видно, это впервой, братик?

— В первый раз, — признался хлопец.

Марьяна нахмурилась.

— Слушай, сокол мой! — вдруг сказала она. — Я рада за мою панну Подолянку! Ради нее я готова кровь пролить: и свою и чужую. Ради нее. А теперь и ради тебя!

Марьяна говорила, как все цыганки, быстро и горячо, а чрезмерное волнение делало ее речь еще более отрывистой, слово наползало на слово, будто жгли они сердце, будто птицы-слова рвались на волю из тесной грудной клетки, и девчушка торопилась их выпустить, высказать, облегчить затрудненное дыхание.

— Она моя царевна, королевна. И ты, козаче, теперь…

— Почему ты так говоришь?

— Будь здоров! — И цыганка обняла его и поцеловала.

Хлопец ответил ей, ибо поцелуй этот не был ни кощунственным, ни предательским супротив Подолянки, затем что цыганочка поцеловала как сестра, и они так и замерли на миг в братских объятиях, столь тесных и сердечных, что аж звезды перед ними завихрились, как летящие светлячки, аж кровь забурлила в жилах, и парень зажмурился.

— Что ты? — спросила дивчина.

— Глаза твои слепят.

— Ой-ой?!

И не услышали, как подошел к ним кто-то.

Раздался крик изумления:

— Михайло!

Перед ними стояла Явдоха.

Цыганочка мигом исчезла, будто ее черти слизнули, а матинка и сын стояли друг против друга молча.

Столько было в материнском молчании укора и горечи, боли и крика, что чуткий к настроениям матинки Михайлик, хоть и не знал за собой вины, а прикусил язык.

— Шалопай! — наконец вымолвила матинка.

Михайлик попытался было возразить, но матинка не дала ему заговорить и добавила с тем же горьким презрением, столь обидным в устах матери:

— Потаскун!

— Но, мамо…

— Распутник!

— Я люблю другую.

— А целуешь эту? Негодник!

— Мамо! Да послушайте…

— Я и сама вижу, какой ты волокита!

— Дозвольте мне сказать!

— Повеса! Баболюб!

— Мамо!

— Гляди, чтоб мамой от тебя не стала та проклятущая гадалка!

— Неужто вы можете подумать, что я…

— Ты обнимал ее?

— Это — она меня.

— Ты целовал ее?

— Целовал, — покорно буркнул сын. — Как родной брат!

— А ту толстенную пани обозную на руках носил и лапал — тоже как родной брат? А от одного-единственного взгляда панны Подолянки ошалел… тоже как братик? А? Да о той панне нечего и думать: далеко тебе до такой вельможной, как до царицы небесной. Далеко!

— Далеко, мамо, — покорно согласился Михайлик.

— Она и не посмотрит на такого бездомного неуча, вахлака, как ты. Она, может, и на свет божий родилась для какого-нибудь княжича или королевича?

— Для королевича, — покорно согласился послушный мамин сынок.

— Тебе никогда и пальцем ее не тронуть.

— Уже, — ответил Михайлик.

— Что уже?

— Тронул.

— Чем тронул?

— Сердцем, мамо.

— Ой, боже мой! — вдруг заплакала матуся. — Ой, соколик ты мой! Ой, голубь ты мой!

— О чем же вы плачете, мамо?

— Хорошо-то как! Ой, славно как! — И мать плакала радостными слезами материнскими, и голубила сына, едва доставая рукой до его подбородка, и наклоняла хлопца к себе, чтоб погладить, как бывало в детстве, но кудрявой, уже по-козацки подстриженной сегодня шершавой головушке.

— Так чего ж вы плачете, мамо? — счастливый и обескураженный, допытывался парубок.

А мать деловито спросила:

— Умна ли она?

— Если согласится пойти за меня…

— Все сразу поймут, что дура!

Потом матинка спросила:

— Ты ее… целовал?

— Целовал.

— А она? Что сказала? Что сделала?

— Рассердилась, матинка.

— На тебя?

— Нет, на себя.

— Это хорошо, мой хлопчик. — И матинка, счастливая, заплакала опять. — А когда ж… когда зашлем сватов?

— Не спрашивал.

— Вот и дурень! — И деловито добавила — Завтра пойду к владыке, — и голос ее дрожал от сладостной материнской заботы. — Хорошенечко все обсудим…

— Я сам, мамо, — испуганно вскрикнул Михайлик, — я сам!

Но Явдоха не слушала.

— Я тебя искала, сынок, — вдруг иначе, будничным голосом сказала она. — Тебя там, в шинке, дожидаются лицедеи.