Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Перстень? — удивилась Лукия. — Почему перстень?

— Так во всех сказках… — шевельнул усом Козак. — Коли до чего дойдет… царь спервоначалу дарует перстень, а затем уж…

— Ищет повода, чтоб отрубить голову? Не так ли? — И Омельян рассмеялся, а сестра испуганно схватила его за руку.

Старик гончар сказал:

— Неладно, Мамай, шутишь! — и обратился к парубку: — Ты, сынок, едешь не к султану, не к хану, не к королю, а к царю московскому! А посему…

— К народу московскому! — резко перебил Мамай. — К русскому народу. А цари и султаны все одинаковы.

— Увидим, — грустно молвил Омелько.

— И царь московский? — обеспокоенно спросил старый гончар.

— Да что ж московский! — рассердился Мамай. — Он, говорят, человек разумный, добрый. И безрассудный. Доверяет панам и дворянам. А черни боится…

— На то он и царь! — сказал Омелько.

— А Однокрылу, — продолжал Мамай, — московский царь и досель доверяет, не зная того, что сталось в последние дни… Доверяет! Ибо он гетман, а не грязный хлоп! — И Козак Мамай, наставляя молодого мирославского гонца, начал рассказывать парню про царя с гетманом все сразу, что знал тот и чего не знал…

…Как оговаривает гетман пред царем весь народ и Запорожскую Сечь.

…Как еще три месяца тому назад Гордий Гордый тайно просил у царя русские полки супротив непокорных запорожцев, чтоб кровью унять бунтарское броженье голытьбы, коей не хочется снова стать рабочим скотом у козацкой старши́ны, у своих же, украинских брюхачей, кои на всем Левобережье пытаются забрать в свои загребущие руки силу и власть вместо изгнанных польских панов.

…Как гетман Однокрыл и все его подручные верноподданным челобитьем канючат себе у царя в вечное и полное владение города и села Украины, делят их меж собою, домогаясь втайне от народа восстановления того безграничного крепостного права, что было на Украине при польских панах.

…Как царь прещедро оделяет козацкую старшину «жалованными грамотами на вечное и потомственное владение» десятками тысяч сел и сотнями городов да местечек, хоть в самой России тогда и не было городов, что принадлежали бы со всем добром и людьми какому-нибудь боярину, потому как бояре владели только села ми.

…Как, тишком выпросив у пресветлого царя те грамоты на вечное владение богатствами и людьми на Украине, козацкая старшина, вельможи черниговские, роменские, гадячекие, миргородские или переяславские боятся являть сии грамоты горожанам, люду ремесленному, гречкосеям, чабанам, козацкой голытьбе, которая в большинстве своем тоже должна была б идти в неволю, — боятся, вишь, ибо еще нет мочи у них, чтоб самосильно бросить в рабство весь украинский народ.

…Как русский царь, человек разумный и осмотрительный, не пожелал посылать на Украину русское воинство, чтобы помочь старши́не закрепостить простых людей, разумея, что украинская чернь возненавидит за то Москву и москвитян.

…Как гетман Однокрыл, так и не добыв супротив народа своего подмоги у московского царя, снюхался ныне с крымским ханом, с польскими панами, с наемными немцами и уграми, дабы закабалить непокорный украинский народ, что отродясь не желал терпеть над собой никаких панов: ни своих, ни чужих…

— …Вот я ему на все сие и открою глаза, нашему православному государю, — молвил Омелько.

— Гляди, чтоб он сам их тебе не закрыл! — сердито заметила Лукия. — Где царь, там и страх!

— Видно будет, — улыбнулся Омелько…

Они прощались при выходе из Долины, над Рубайлом.

Однокрыловцы здесь, как видно, еще не показывались, потому что не так-то легко было добраться от южного выхода из Калиновой Долины, где вороги уже успели укрепиться, к этому, еще свободному, — не так-то легко, если не двигаться напрямик вдоль реки Рубайла, мимо города Мирослава, а идти кругом, обходя болота и трясины, затем что повсюду там тянулись места непроходимые, — вот почему гетманцы, с боем ставши на той стороне, еще не успели закрыть и этот ныне уже единственный выход из осажденной Долины.

Вольнолюбивые мирославцы копали землю и здесь, возводили валы, рыли окопы, прикидывали и так и сяк, как бы получше оборонить от вражьего нашествия родной город, свои чудесные горы и долы.

…Мамай, Глек и Лукия, прощаясь с Омельком, не мешкали.

Обнялись, поцеловались.

Вскочив на коня и взяв за пазуху голубя, Омелько оглянулся на Прудивуса, что плелся позади, махнул ему рукой и двинул с места галопом.

А старик, сестра и Козак Мамай, проводив его взглядом, принялись тут же рыть окопы, потом начали устанавливать на место пушку, только что возвращенную из кузни москаля Иванища.

А тем часом у кузни проснулся Михайлик.

Столь свежий и сильный, столь бодрый, будто проспал не час, а все сутки.

И сразу вспомнил о молоте, что пришелся ему по руке, и чувство полета, не оставлявшее хлопца с самого утра, после неладного падения в канаву, чувство неудержимого полета сызнова охватило его, хоть он, влюбленный, и не думал вовсе о той гордячке, о Ярине Подолянке, которая так высокомерно разговаривала сегодня с незнакомым ей босоногим дерзилой.

— В кузню пойду, — молвил хозяину, совсем проснувшись, Михайлик.

— Поздно. Грех! Вечерня уж кончилась… Проспал!

— Клечальное воскресенье завтра, сынок, — молвила, перекрестившись, Явдоха.

— И всю эту неделю работать будет грешно, — степенно добавила ковалиха Анна.

— Грешно? — удивился Михайлик. — Самый страшный грех — это война! Надо ковать оружие.

— Говорят тебе, грешно…

— Руки у меня…

— Соскучились по работе? — улыбнулся коваль Иванище. — Но нет… Солнце садится. Грех!

— Я с тобой поработаю, — вдруг отозвалась Анна, — ей стало жаль этого парня, что так соскучился по привычному кузнечному делу.

— Гляди, Анна! — остерег муж. — Услышит отец Орлам, что в нашей кузне стучат, прогонят меня и тебя с малыми детьми из Мирослава.

— Война же! Не прогонят.

— Ой, гляди!

— Ладно! Доброе дело — не грех, — молвила Анна и повела Михайлика в кузню.

А когда железо накалилось, Михайлик взял молот, и Анна невольно засмотрелась на неуклюжего парня.

Да и сама она, эта ловкая, проворная россияночка, переворачивая под его молотом раскаленную полосу железа, порой маленьким молоточком указывала хлопцу, куда бить, — и сама она, невысокая, но статная и крепкая, ладная, с большими сильными руками и маленькими ножками в голубых сафьяновых сапожках, разрумянилась как маков цвет. То и дело легким движением руки Анна подтыкала под голубой повойник тонкие, непослушные, чуть рыжеватые волосы, что казались еще более рыжими от блеска горна, от стынущего железа, рассыпавшего искры под их ударами. В работе Анна, чем далее, действовала все быстрее и проворнее, и все чаще и чаще перекликались молотки… Михайлик поглядывал на нее, и хлопцу приятно было смотреть на ее вдохновенное в эту счастливую минуту лицо, и он думал о том, как хорошо жить на свете, когда вокруг столько добрых и хороших людей, когда есть, кроме других, и та, что лучше и краше всех, та гордячка, к коей поутру прикипело его опаленное сердце.