Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Из-под его молота летели искры.

Искры из полосы стальной, что после двух десятков ударов превращалась в саблю.

Искры из другой полосы.

Искры из третьей… из десятой… из тридцатой.

Искры из глаз.

И звенел, и стонал металл, металл раскаленный и металл холодный, металл сердца, потому что звенело и пело все в нем самом, в душе этого парубка, коего безумие любви впервые вознесло сегодня над землей, и куда-то влекло его и влекло все быстрей и быстрее, — звенела и пела сталь, звенел да пел и сам кузнец Михайлик, ставший сегодня утром Кохайликом, — пел весь, звенел весь, бил сердцем и молотом.

Бил молотом и пел…

И сам того не замечал, как, верно, того не замечают и птицы небесные, когда петь приходит пора.

Когда приходит пора…

А ковалиха Анна думкой летела за Омельковым конем, и даже виделось ей, как хлопец у ее сестры, у Марии, гостит в далекой Москве…

…Михайлик бухал молотом и пел.

Не замечал того, что за широкой дверью кузницы, припав украдкой к косяку, слушает его цыганочка Марьяна.

Он все пел и пел.

Одну песню пел.

Другую песню.

Третью…

— Гей-гей!..

Трень да брень, так и прошел весь день — день, полный неожиданностей и приключений.

Окончив вечерню, в конце коей епископу пришлось попрощаться у алтаря с Омельком, который, пропев «Свете тихий», должен был отправляться в путь, — окончив наконец вечерню, что на сей раз показалась особенно длинною, Мельхиседек, задыхаясь от усталости, снял с головы митру, тяжелую, жесткую, словно казанок, украшенную по золоту перлами и самоцветами, снял, торопясь от нетерпения, саккос с золотыми звонцами, быстро снял и омофор, пояс, поручи и подризник, ибо очень было душно в церкви, уж и отдохнул малость, посидев в одной рясе у жертвенника на скамейке, под оконцем в восточной стене алтаря, ему уж и люлечку покурить захотелось, да и поесть пора бы — службу-то правят натощак, — однако народ из церкви не расходился и не расходился, ожидая, верно, архиерейского напутственного слова, хоть проповедей по субботам не положено, ибо для того искони назначена лишь воскресная литургия, да и устал ныне владыка, да и к беседе с мирянами не был готов. Но…

— Придется-таки, — кивнул архиерей отцу Варлааму Лобанивскому, настоятелю мирославского собора, протоиерею, то есть старшему попу, который полагал, имея для того весьма веские основания, что из отца Мельхиседека архиерей — как из вола херувим, как из отрубей кулич, как из цыгана раввин, как из кота борщ, — ибо от него на версту несет козачиной, бродягой степным, сечевиком-голодранцем, а не церковным вельможей, ибо не выжимает он седьмого пота из полуголодных крепостных, принадлежащих епископской кафедре, ибо по-людски обращается с босоногой челядью, что служит ему в архиерейском доме, ибо не знает сей владыка ни Священного писания (хоть и учился когда-то в Академии), ни треб, ибо от ладана у него голова кружится, да и к табачищу привержен, да и к чарке, старый пес, не равнодушен, да и дружит с такими приблудами, как сей анафемский Козак Мамай, что на беду объявился в Мирославе, да и еще немало было у отца Варлаама важных причин — не любить, не уважать и пуще огня бояться Мельхиседека, ибо сей рыженький попик был уверен, что тяжелая архиерейская митра более подходила б ему самому, и в том святом убеждении поддерживал его в последнее время и сам пан Куча-Стародупский, к коему всем пастырским сердцем и глубоким поповским карманом усердно тянулся, ластился и льнул дальновидный отец Варлаам, коего весьма почитали некоторые миряне за то, что правил он службу божию с вдохновением, даже плакал, ведь носил он в кармане луковицу и всякий раз ее нюхал, растираючи в пальцах…

— Что — придется? — не поняв, спросил отец Варлаам.

— Придется молвить слово, — объяснил Мельхиседек.

— Какое там слово в субботу! — буркнул отец Варлаам и вырвал из длинного и не слишком густого поповского пучка на затылке рыжую волосину, что он проделывал всегда в волнении либо в раздражении, однако от сего не лысел, хоть и надергивал за день добрую прядь (матушка вязала из тех волос коврики, набрюшники, скуфейки и еще тьму всякой всячины), затем что он постоянно либо злобствовал, либо бушевал… Волосы валялись прядями и по всему алтарю (за то ему от матушки попадало, ибо пропадает добро). — Кто ж это в субботу говорит проповедь! — И он снова с тихим треском выдрал у себя волос и в сердцах хотел было бросить его наземь, да, опомнившись, спрятал в глубоченный карман.

— Люди-то ждут напутствия.

— Глупое стадо, а не люди!

— Вы меня убедили-таки, отче Варлаам: надо мирянам что-то сказать. Вот сейчас. Именно в субботу!

— Бог знает что! — И отец Варлаам опять вырвал волосок. — Из учебников гомилетики ведомо, что ученая дидаскалия, ссылаясь на слова Иисуса Христа и святого Петра-апостола, видит в литургической проповеди…

— Пора! — как бы и не слыша наставлений попа Варлаама, буркнул про себя владыка и вышел из алтаря через дьяконскую дверь — с намалеванным на ней (нет, не Мамаем) архангелом — и взошел на амвон.

Тут отец Варлаам уже не мог уговаривать владыку — перед всем честным народом, он лишь поглядывал с затаенной злобой и надеялся воздать ему за все, чтоб тело и душу владыки воврещи в огненную дебрь, и он желал архиерею всяких бед, во глубине души своей уповая, что отца Мельхиседека, коли есть на земле справедливость, непременно убьют в одном из ближайших боев, куда его нечистый носит, как настоящего полковника.

Отец Варлаам был не из тех стародавних украинских попов, что принимали страшные мучения от польских жолнеров и ксендзов; не из тех, кто шел на смерть мученическую за народ, за веру православную; не из тех, кого, не обративши в унию, поливали маслом и клали на раскаленные уголья; не из тех пастырей, с коих, еще живых, сдирали кожу или бросали в бочки с набитыми гвоздями и катили с горы; не из тех попов, что принимали смерть вместе с мирянами, когда польские вояки с попами униатскими истребляли непокорные села, даже стариков, женщин и детей, — отец Варлаам не был таким попом…

То был самый заурядный поп, алчный, сбесившийся от безделья, завистливый и неопрятный, продажная душа, ибо охотно продался бы всякому, если б его захотел кто купить, — одним словом, это был заурядненький попик, из тех, кого встречая миряне поскорей хватаются за пуговицу иль за крючок: поп с крестом, а черт с хвостом! — и такой, дескать, набожный, как у святого Георгия Победоносца конь…

Кабы кто перехватил те взгляды, что кидал он на владыку, этот рыжий поп, сразу понял бы, как злобится сей божий слуга.

Он смотрел на ноги епископа, и казалось, что перебивает ему взглядом кости, так не хотелось попу, чтобы епископ нынче подымался на амвон.