Николай Черкашин - Нелегал из Кенигсберга

— Топоры, пилы есть?

— Откуда?

— Есть пила! — откликнулся паренек из окопа. — Там в саду возле сторожки стояла.

— А ну, дуй за ней! — приказал старшина.

Синягин излагал свой план боя коротко и безоговорочно, как приказ:

— Мостовые опоры подпилить. Под первым же танком мостик рухнет. Остальные съедут с проселка и станут долбать нас из пушек. Поэтому пулеметные гнезда раньше времени не открывать. А всему взводу, выставив наблюдателя, перебраться за обратный скат.

— Минометами достанут, — усомнился старшина.

— Минометчики пойдут в боевых порядках пехоты. Поэтому первый взвод с ручным пулеметом ударит им во фланг и отсечет их от танков. Для этого возьмешь взвод и займешь позицию за речушкой.

— Понял, — одобрительно кивнул однофамилец.

— А третий взвод будет в резерве. И если пехота прорвется и полезет на высотку, ее встретим мы — с фронта, резерв — с фланга.

В училище на ящике с песком Синягин решал и не такие тактические задачи. Им давали знания до уровня командира батальона. Плюс спецподготовка. Все это позволяло Синягину надеяться, что он выиграет бой даже такими малыми силами. Неожиданность плюс грамотный расчет. Ему очень хотелось проверить свои командные способности на практике. То, что он мог попасть под «дружественный» огонь, только подогревало азарт. В конце концов, риск, авантюры, бой — это его стихия. Именно в ней он ощущал себя сверхчеловеком.

«Только один этот бой, а потом уйду, — обещал себе Синягин. — Не мешало бы раздобыть каску. Риск риском, а осторожность не помешает». Он подобрал с бруствера каску убежавшего за пилой бойца и пошел вместе со старшиной осматривать позиции.

— Откуда полк? — спросил Синягин.

— Из Сибири прислали. С Алтая.

— А сам муромский?

— Так точно. Призвали на финскую. А теперь вот здесь…

— Ну и где легче?

— Тут жарче… — уклончиво ответил старшина.

Солнце и в самом деле жгло немилосердно. Боец принес и пилу, и топор, так что три красноармейца довольно быстро подпилили-подрубили опоры мостика и вовремя: из-за опушки, которую огибал проселок, послышался гул танковых моторов.

— Все! Разбежались по местам! — успел пожать руку старшине Синягин. Он бросился на высотку и приказал всем окапываться с обратной стороны ската. Сам же остался с наблюдателем. Подобрал крупное яблоко, обтер его подолом гимнастерки и яростно вгрызся в сочную мякоть. Яблоко вполне заменяло ему сейчас сигарету.

Из-за опушки, нещадно пыля, выкатили три танка в сопровождении с полдюжины мотоциклистов. С замиранием сердца Синягин следил за движением головной машины. Танк все ближе и ближе приближался к мостику. Сбавил ход, и зря — на большой скорости мог бы проскочить. Состорожничал и… уткнулся лобовой броней в край подломившегося моста. Древняя, затаившаяся в крови, радость охотника, загнавшего дичь в ловчую яму, обуяла Синягина. Он едва не хлопнул в ладоши!

Танк, шедший в хвосте колонны, двинулся вдоль речушки, выискивая брод, другой — подцепил застрявшую машину и стал вытаскивать ее на дорогу. Мотоциклисты спешились, пытаясь помочь танкистам, и в этом момент из придорожных кустов ударил пулемет, захлопали выстрелы винтовок — первый взвод открыл огонь. Молодец, старшина — выждал и ударил в самый раз!

Конечно, это была всего-навсего разведка, а не основные силы. Но все же, как говаривал Наполеон, главное — ввязаться в драку, а там посмотрим. Оба танка развернули свои башни в сторону кустарника и подняли там своими залпами тучи дыма, пыли, земли. Мотоциклисты тоже ударили по засевшим синягинцам. Яростная пальба огласила окрестность. Все повисло на волоске. Теперь требовался лишь один толчок, чтобы решить исход боя. Синягин в одно мгновение просчитал ситуацию. Его не подвели ни глазомер, ни чувство времени, ни дерзость замысла. Все как учили, тренировали, натаскивали… Он поднимает свой взвод в атаку — бесшумно, без выстрелов. Они быстро скатываются со склона и, пока противник повернут к ним спинами и кормами танков, наносят свой внезапный удар. И первый взвод, несомненно, поддержит их из своей лощины. Мотоциклисты, если не успеют удрать, полягут на дороге. Ну, а танки… В полку «Бранденбург» учили, как брать танки, заскочив на броню. Тем паче, что один из них безнадежно застрял в продавленном мостике. Все это пронеслось, просчиталось, выстроилось в секунды.

Оглядев ближайших бойцов, Синягин крикнул и вправо и влево:

— Передать по цепи: «Приготовиться к атаке»!

И секунд через пять первым поднялся из окопчика.

— За мной — вперед!

Краем глаза заметил, как справа и слева поднялись фигурки красноармейцев. Но они его ничуть не заботили. В атаку шел прежде всего он сам — человек, который может все! Неустрашимый и устрашающий, сильный и побеждающий, всезнающий и всемогущий… Полубог-полузверь… Голубоглазая бестия… Дрожите, тевтоны!

Он был на взлете воинской доблести всех своих ратных предков, когда чья-то пуля — непонятно чья: немецкая или русская, шальная или прицельная — навылет прошила его ликующее сердце. И он упал — головой к врагу, ногами к безвестной ему деревеньке Садки. Воистину, свой среди чужих, чужой среди своих…

И была ночь… Быть может, самая счастливая ночь из того мрака, который обрушился на Минск с момента его падения. И это ночное счастье творили двое — Сергей и Ирина, содрогаясь, пронзаемые одной молнией, опаляемые одной страстью… Тела их сплетались в один любовный венок. И каждый понимал, что эта близость, это празднество дано им свыше, вопреки сотням смертей, которые обрушивались на них и пролетали мимо. И, значит, эта ночь, и это слияние были предрешены в тех горних сферах, где ткутся судьбы людей…

Ирина поглащала его жадными содроганиями. А он наполнял ее горячей силой крови, пульсирующей в трепетной оболочке его плоти…

Под утро, придя в себя после неистовой ночи, Сергей рассказал Ирине о капитане Суровцеве, о том, как принял он свой смертный час. Ирина молча закрыла глаза…

После завтрака Сергей восстановил свою фотолабораторию и проявил брестскую пленку. Дрожащими от волнения пальцами он держал мокрую ленту и просматривал кадры на просвет. Одно за другим оживали в его памяти те яростные огненные отчаянные мгновения. Почти все снимки удались. Это был великолепный репортаж — лучший в его жизни! — о первом дне войны. Вот только предлагать его пока было некому. Но в любом случае проявленную пленку хранить было легче, чем непроявленную.

Лунь, приехавший, как обещал, пленку тоже просмотрел и нашел ее очень удачной. А уж он-то знал толк в фотографии. Правда, идею с фотолабораторией напрочь забраковал: