Николай Черкашин - Нелегал из Кенигсберга

— Двойра, иди к тому немцу, который тут главный, и понравься ему.

— И сколько раз ему понравиться? — угрожающе подбоченилась Двойра.

— Сколько ему надо, столько и понравься! У нас нет другого спасения. Вымоли у него бумагу, что нас нельзя переселять в гетто. Что мы тут нужнее для германской армии. Что мы работаем на нее. Ну, он сам придумает, как лучше написать. Иначе нам хана.

Теперь настала очередь задуматься Двойре.

— А ты потом не станешь меня бить, как за Марка?

— К Марку ты ходила развлекаться. А здесь — по делу. И какому делу!

Двойра не стала препираться. Выждав, когда Лунь остался в хате один, она подоткнула повыше юбку и пришла в комнаты с ведром и тряпкой.

— Я не помешаю пану офицеру, если помою полы?

Лунь молча кивнул, углубленный в процесс бритья. Он был в трусах и форменной майке с прямокрылым орлом на груди. Перед ним стояло зеркальце, мельхиоровая чашечка с мыльной пеной и помазком, мельхиоровый пенальчик с кристаллом квасцов, чтобы замазывать кровь на порезах, флакончик одеколона. Двойра бросила на квартиранта умильный взгляд:

— Ой, таки давайте я вам поможу! Я работала во фризерне и знаю, как брить мужчин! Могу и шевелюру подравнять, и все что хотите!

Лунь оглядел женщину и сел на венский стул, как садятся в парикмахерское кресло. Бритва в руках Двойры порхала нежно и ласково, как сверкающая бабочка. Да она и сама была — вся нежность и забота. Она умела улыбаться мужчинам, она умела им нравиться, она умела говорить им лестные слова… И не закончив бритья, она оказалась в своей былой супружеской постели вместе с бравым майором, благоухающим кельнской водой…

…Двойра приходила к Луню еще несколько раз, так что однажды Петрович стал напевать песню про атамана, который «только ночь с ней провозжался, сам наутро бабой стал». Луню было неловко смотреть в глаза товарищам. Командир, а тем более командир разведывательно-диверсионной группы, должен был безупречен во всем. Ибо в любой момент он может предстать перед судом Вечности… Но и командирам ничто человеческое не чуждо.

В один прекрасный день Двойра высказала ему просьбу о защитном документе. Отказать ей было невозможно: Лунь и сам понимал, что они с мужем живут здесь под дамокловым мечом, который, по счастью, еще не опустился на их семитские головы.

— Я подумаю, как это сделать! — пообещал он. И подумал, и сделал. В приемной начальника офицерского казино стояла пишущая машинка. С разрешения начальника Лунь настучал на бланке казино текст: «Настоящее свидетельство выдано гражданам города Минска Боруху и Двойре Гиппенрейтерам в том, что они являются караимами и не подлежат, согласно расовой политике рейха, переселению в еврейское гетто, поскольку караимы не считаются семитским народом, несмотря на иудейское вероисповедование».

Начальник казино, несмотря на все уговоры Луня, отказался подписать бумагу. Тогда Лунь это сделал за него, изобразив неразборчивый росчерк и придумав должность: «Советник гауляйтера по расовым вопросам, профессор…» Потом свел с монеты в одну марку имперского орла со свастикой и оттиснул подобие слабой, слегка размазанной печати. Главное, что документ был с реквизитами минского офицерского казино. Какая-никакая, но все же официальная бумага, и на первых порах могла выручить. Во всяком случае, Двойра была в восторге, когда он вручил ей «свидетельство», и одарила благодетеля пылкой плотской любовью.

В один прекрасный день, когда у перрона полуразрушенного минского вокзала застыл длинный эшелон с локомотивом в сторону Орши, к вокзалу подкатил видавший виды «опель-кадетт». Водитель, обер-фельдфебель, помог майору достать из багажника чемоданчик в брезентовом чехле.

— Еще раз повтори свою задачу, — тихо попросил Лунь.

— С отправлением поезда еду в Борисов, занимаю малозаметное место на вокзальной площади и жду вас.

— Все верно. Постарайся не торчать все время в машине. Оставь ее открытой. Избегай каких-либо контактов с немцами.

— Да уж какие там контакты с моим «дойчем»! — усмехнулся Лобов. — Язык мой — теперь воистину враг мой.

— Взрыв произойдет на подъезде к Борисову. Накинь мне пару часов, чтобы добраться от места крушения до борисовского вокзала.

— Понял. Буду ждать до упора.

— Если со мной что-то случится, берешь командование группой на себя и уходишь из Минска в леса. Точно так же, как мы прибыли. Не вздумайте оставаться — гестапо работает четко: выловит всех, как бы вы ни таились. А в лесах есть шанс.

— Да это я прекрасно понимаю.

— Ну, действуй по обстоятельствам! Голова у тебя на плечах. А плечи широкие! Жаль, не могу тебя обнять. Но я очень рад, что судьба свела нас на одном пути, наверное, самом трудном в моей жизни.

— И я вам тоже очень благодарен! Без вас точно пропал бы… Век буду помнить! Но верю в вашу звезду.

— Бывай, танкист-фотограф-агроном!

Они крепко пожали друг другу руки, и майор взбежал по ступенькам в здание вокзала.

— Ну, что?! — встретил его радостной улыбкой военный комендант. — В Берлин или Варшаву?!

— В Москву!

— Достойно! Но пока дальше Орши отправить не смогу.

— Ну, тогда до Орши.

— На фронт за крестом? — спросил подполковник, подписывая посадочный талон.

— Надеюсь, мы еще обмоем мой крест вместе!

— Желаю успеха, господин бравый майор!

Подполковник налил из карманной фляжечки по стопочке коньяка, а затем сам проводил друга к вагону. Вагон, как по заказу, оказался третьим от паровоза. Впрочем, их было всего четыре пульмана, в котором размещались офицеры танковой дивизии, уходившей на подкрепление группы армий «Центр». За ними тянулась длинная вереница платформ с незачехленными танками и бронетранспортерами. Все они были обречены на гибель с того момента, когда в вагон № 3 сел новый пассажир в мундире пехотного майора. Обречены были и его попутчики по 3-му и 4-му вагону. Им не суждено было доехать к месту высадки. Эти мысли грели душу Луня, наполняли его гордостью: это его персональный вклад в дело разгрома гитлеровской армии!

Нещадно пекло солнце, и окна в вагонах были открыты. Попутчики по купе, куда комендант определил Луня, сидели в майках, но на крючках висели мундиры с погонами майоров и одного подполковника. Все трое были штабистами, и они охотно приняли в свою компанию — уже довольно теплую — нового камрада. Отмечали день рождения майора по имени Вилли. Пришлось поднять алюминиевый походный стаканчик за его 33-летие.

Лунь еще раз и не без горечи подумал о жестокости своей военной профессии. Вот сейчас он вольно или невольно приговорил к смерти всю компанию этих жизнерадостных людей, к уничтожению взрывом своего «адского» чемоданчика, но также, вольно или невольно, ему приходится пить за здоровье своих жертв. И никто из них ни сном ни духом не подозревает в нем своего убийцу. Тем не менее через час-другой он отправит их на тот свет, потому что на этом свете — они его враги, враги его Родины. Отмечали бы свои дни рождения у себя дома, а не в захваченном Минске, не в России, куда они притащили с собой всю эту вереницу танков, бронированных машин смерти. И потому за ваш упокой, господа танкисты! Ваша гибель на совести того, кому вы все кричите «хайль!», на совести тех, кто вас сюда прислал.