Михаил Голденков - Тропою волка

— Вот послушай. Может, это тебя натолкнет.

Михал неожиданно отвернулся от Богуслава, подошел к окну и, глядя сквозь мутное стекло на дворцовый двор внизу. принялся читать:

Михал замолчал, упершись горячим лбом в оконное стекло, глядя, как внизу расходятся группами шляхтичи, живо жестикулируя и обсуждая насущные вопросы… Богуслав тоже молчал, подперев подбородок пальцами. В его глазах заблестели слезы. Михал обернулся на кузена и остолбенел — он явно не ожидал такой сентиментальности от своего вечно ироничного родственника. Богуслав тряхнул головой, кивнул:

— Впечатляет, Михал. Сильно, пан брат, очень сильно. Это мне следовало написать такой верш. Ты ведь никогда ранее не писал, в отличие от меня?

— Так. Не писал. И этот верш написал вовсе не я. Это Самуль, наш пан Кмитич, прислал из своего лесного отряда. Вот же чудак! О себе лишь две строчки начертал, а потом на целую страницу вот эту поэму, посвященную Ковалевскому, Хворостовскому и другим героям. Вечная им слава. Если бы не ты, Богусь, я бы тоже остался там, под Бялолукским лесом. Странно, не правда ли? Меня твое присутствие спасло, Собесского и Полубинского тоже, а вот Ковалевского погубило.

Богуслав хотел что-то сказать, но Михал положил ему на плечо руку, продолжая сам говорить:

— Я ведь в той трагедии нашей тяжелой кавалерии раньше винил в первую очередь Карла Густава, Фредерика Брандербуржского и даже тебя. Но вот время прошло, и теперь мне кажется, что больше виноваты я сам и мой крестный. Сапега остался чистеньким, умело изобразив травму ноги. Кмитич… Он вообще не хотел во всем этом участвовать и ушел от Яна Казимира после того, явно в обиде и на меня.

— Ковалевского и остальных погубил не ты, и даже не я, а Ян Казимир, — глухо ответил Богуслав, опустив голову, — поляки смотрели, как гибнут литвинские гусары за Варшаву, а потом бросились бежать, оставляя свой город. Позор им и всему королевскому войску.

— Каюсь, — словно и не слышал кузена Михал, — я и на тебя зуб имел, думал, вот Богуслав, какого черта он делает в той армии шведов. Только сейчас я понимаю: ошибался и я не меньше. Ведь я считал, что чем быстрее выбросим из Польши Карла, тем быстрее поляки кинутся помогать нам выбрасывать из Литвы московитов.

— Точно так же рассуждал и я, — грустно улыбнулся Богуслав, — думал, чем быстрее шведы и немцы помогут разбить Яна Казимира, тем быстрее помогут выбросить из страны царских гуннов. Какой смысл был в том, что под Варшавой погибла большая часть всей элитной конницы Литвы? Какой смысл в том, что гибли и мои драгуны и гусары? Но я и сейчас так же думаю, как и тогда: неужели нашим католикам дороже престиж короля, чем собственная Спадчина? Ведь эти шестьсот молодых гусар могли запросто опрокинуть не один стрелецкий приказ под Слуцком, Менском или Оршей!

— Верно, Богусь. Все так закручено на этой войне! — вздохнул Михал. — Если бы все знать наперед, любый мой брат! Если бы! Тем не менее я твой должник и теперь тоже хочу спасти тебя. Напиши оправдательную перед великим князем биографию, Богусь!

— Что ж, идея хороша, — усмехнулся Богуслав, — хитрюга ты все же, братко! Ой, хитрюга! Пожалуй, в этом в самом деле есть necessitatem. [27] Необходимость (лат.) Только думаю, что на бумаге мой слог не столь красив, сколь на устах.

— Не важно. Ты, главное, напиши. Нужно твое возвращение. Видишь, в Польше все более-менее утряслось: шведы и немцы ушли, Ракоши разбит и выплатил солидную контрибуцию. Скоро и царя додавим. В этом, уверен, есть и заслуга тех павших шести сотен наших гусар.

— Ну, котелок у тебя, Михал, определенно варит вкусные каши! И на фоне твоей мудрой дипломатии вот такой возникает вопрос, который я не успел тебе задать во Львове, на твоей свадьбе: как так получилось? Почему? Как ты так вляпался к этим Собесским с твоим-то умом?

Михал вздохнул и усмехнулся:

— Оно верно, все началось очень даже смешно и глупо.

Они, заложив руки за спину, шли по дворцовому коридору, а Михал вкратце рассказывал историю знакомства с Катажиной. Богуслав смеялся, аж слезы выступили из глаз.

— Это хорошая тема для французской комедии! — хлопал в ладоши и хохотал Богуслав. — Ты тоже можешь описать все это! Хоть бы и под чужим именем! Ну, братко, и ты не жалеешь, что вот так женился?

— Представь себе, уже нет. Даже счастлив! Тогда, когда я лежал с Катажиной в постели после всего, мне было так хорошо, как еще никогда не было! Я лежал и думал, что никуда бы не ушел — лежал бы с Катажиной так всю жизнь.

— Значит, влюбился, — усмехнулся Богуслав своей ироничной улыбочкой, — ну и слава Богу. А то я подумал было, что ты женился из своей знаменитой жалости и чувства сострадания. Или, — Богуслав скривил презрительно губы, — чтобы породниться с Собесским.

— А что такого уж плохого в Собесском?

— То, что он норовит окончательно стать поляком! Как и ты, между прочим. Еще чуть-чуть и…

— У соседних народов это, Богуслав, часто происходит. Вот Петр Кмит был краковским воеводой, поляком. А теперь Кмитичи — русские литвины! Твой любимый Карл Густав тоже с немцами переплелся ветвями.

— Плохой пример! — махнул перчаткой Богуслав. — Карл, Кмиты… Кмиты, как раскидистый дуб, упираются своими ветвями во все стороны света. Ты лучше наш род возьми. В нашей семье были и немцы, и шведы, и голландцы, и поляки, однако мы всегда помнили свои корни, свой дом. Собесский — русский, живет в русском Львове, но считает себя, русского галицкого князя — поляком. Одни русские люди не видят ничего дурного в похожей польской мове и католицизме, тоже, вроде бы, похожей религии, другие не видят ничего особенно дурного в православии вроде бы тоже почти русского царя Московии… Так мы, братко, через сто лет вообще исчезнем. Поделят нас московиты и поляки! Pro pudor! (Каков позор! — лат.) Что же это за бесхребетность такая! Мне было противно наблюдать на вашей свадьбе всех этих пшекающих католиков. Уши режет, когда твоя Катажина постоянно вставляет в свою речь польские словечки!