Михаил Голденков - Тропою волка

Наперад…

Вперед и вперед бежали солдаты в серых зипунах под бело-красно-белым стягом, под хоругвью Погони, под жмайтскими стягами с изображением Колюмнов и Локиса. Вот упал один стяг, упал второй, кто-то тут же подхватывал их, вновь падал, вновь кто-то подымал с земли упавшие хоругви, и солдаты вновь бежали к изрыгавшим дым и пламя будынкам… Московиты лихорадочно перезаряжались, в полной панике, видя, что никакие ядра и пули не могут остановить бегущих на них разъяренных людей.

— Простите!!! — хрипел сорвавшимся голосом где-то сзади Войнилович, стоя на коленях, с окровавленной рукой — полковнику ядром оторвало левую кисть руки… Уже четверть роты полегло перед стреляющим зданием, но солдаты не о станавливались.

— Руби-и-и-и-и-и!!!! — грянул нестройный мощный хор. С криками литвины и жмайты ворвались во вражеские укрепления, зазвенела сталь, зазвучали новые выстрелы, глухо били по телу приклады, слышались ругань и крики на русском, жмайтском, мордовском, татарском… Войнилович с простреленной ногой упал, пополз вперед, лихорадочно отталкиваясь от земли здоровой рукой и коленями, приподнялся, бешено вглядываясь в туман порохового дыма, окутавшего полуразрушенные здания поместья. Слыша, как его солдаты с криками врываются в разбитые двери и окна зданий, не имея возможности примкнуть к своим людям, полковник плакал.

— Наперад! На… Нале… — кричал Войнилович, но его сорванное горло уже передавливали рыдания, не то от боли, не то от бессилия, что не может собственноручно вести в бой своих храбрецов…

— Братки! Браточки… Браты мои любые! — почти шептал, плача, Войнилович. — Наперад! Простите! Простите меня!

Полковник рыдал, опираясь на воткнутую в землю саблю правой рукой.

— Простите! Простите!..

Из трехсот тридцати атакующих позиции Хованского солдат Войниловича и Паца сотня уже лежала на мокрой от крови траве. Но остальные двести солдат под огнем пушек и рушниц врага ворвались-таки в укрепления московской батареи. Все смешалось в серых от дыма и пыли помещениях поместья. Но как бы отчаянно ни оборонялись московиты, понимая, что и им отступать некуда, фортуна была на стороне их врагов. Литвины и жмайты били, рубили, кололи неприятеля, выбрасывали его из окон и дверей. Уцелевшие пушкари и стрельцы бежали в поле, где на них налетели и пехотинцы Паца, и гусары Полубинского, рубя саблями и пронзая пиками. Чарнецкий же атаковал центр войска Хованского. Польские драгуны захватили мост и, при поддержке кавалерии, также ворвались на позиции московской артиллерии, и сейчас гнали и рубили канониров и стрельцов Хованского.

Кмитич восседал на коне, внимательно прислушиваясь к грохоту пушек, наблюдая за движением облачков белого дыма и перемещением пестрых масс войск на берегу Полонки. Он задумчиво покусывал травинку, ожидая приказов от посыльных, но, похоже, все забыли о резерве.

— Ну, когда же мы пойдем? — волновались гусары, рвавшиеся в бой.

— Рано, хлопцы, рано, — то и дело не оборачиваясь говорил полковник, периодически прикладываясь к подзорной трубе.

В задачу оршанского князя входила защита тыла на случай прорыва Хованского. Но Хованский не прорвался. Кмитич отчетливо видел, что московитов гонят по всему фронту. Неожиданно полковник понял, что в своей засаде он может вообще пропустить все сражение, и врага разобьют без его участия. Оршанский князь выхватил саблю, повернулся к гусарам, крикнул:

— Паны мои шаноуные! Похоже, мы собираемся пропустить знатную гулянку! А ну, ваяры, поучаствуем же в пиршестве! Гей! С Богом! Трубить атаку!

Застоявшиеся кони сорвались с места и почти сразу перешли в галоп. Частокол взметнувшихся вверх сверкающих клинков пустил солнечных зайчиков. Кмитич в новых начищенных доспехах со стороны московитского войска в лучах яркого солнца выглядел как плазменный сгусток, словно пылающий в огне всадник.

— Руби!

Гусары Кмитича захлестнули скомканные ряды московской тяжелой конницы бояр и почти сразу же опрокинули ее.

— Руби!!!

Боярская конница, теряя людей, коней, бросилась прочь от всепоглощающей железной лавы. Князь Щербатор что-то кричал, пытаясь остановить бегущих, но и сам не заметил, как оказался среди медного блеска литвинских касок. Пути к отступлению для него больше не было.

Московитские солдаты и стрельцы бежали. Они укрылись в березовой роще, где приняли оборону, соорудив засеку, атаковывать которую Кмитич не решился.

— Я не буду вести бой среди деревьев, — сказал Чарнецкому Кмитич, — это не конницы работа! Тащи, пан, пушки. Будем их выкуривать!

В былые времена русский воевода покраснел бы лицом, затряс бы бородой да начал бы орать, чтобы Кмитич выполнял приказ, но уже не тот был Чарнецкий.

— Добре, — кивнул он и отозвал кавалерию, приказав подкатить орудия. По березам открыли огонь, ядра крошили деревья и засеку. Неся потери и не видя возможности дальнейшего сопротивления, московские командиры приняли единственно правильное решение — сдаться. Но когда московиты вышли из засеки для сдачи, Чарнецкий подумал, что его атакуют.

— В атаку! — скомандовал он своим гусарам… От страшной резни спаслись и смогли бежать только восемьсот стрельцов и четыре сотни солдат, вновь укрывшиеся в роще. Позже семьсот из них сдались, выбросив белый флаг.

Сам не понимая как, Иван Хованский был разбит и в панике бежал к Ляховичам с маленькой горсткой ратников. Самого князя несли на носилках, быстро сооруженных из копий. Но Ляховичи, к ужасу московского князя, оказались до сих пор не взятыми. В жутком беспорядке отряд Хованского бросился дальше, к Менску. И как только пыль от ускакавших из-под Ляховичей беглецов осела на землю, к воротам городка подъехали четыре конных ратника из новгородского корпуса. Происходило что-то явно странное: ратники, словно парламентеры, но без какого-либо белого флага спокойно въехали в гостеприимно распахнутые навстречу ворота. Въехав в город, они спешились. К ним навстречу с приветливой улыбкой шел худой и длинноногий пан с длинным острым носом. Ну вылитый бусел!

— День добрый, пан Бусел! — новгородский офицер пожал руку литвину. — Как поживаете, пан бурмистр?

— День добрый, пан Семен, — улыбался в долгие усы пан с такой подходящей к своей внешности фамилией, — что сегодня покупать будете?

— Мы проститься приехали.

— А что так?

— Снимаем осаду. Хованский утек сегодня в Менск. Ну, и мы вслед ему поедем. Хватит. Отвоевались.

— Ну, — пожал плечами бурмистр Ляховичей, — хозяин, как говорят у вас, барин.

— Правда, у нас одно дельце к вам деликатное осталось, — Семен усмехнулся в светло-рыжую бороду и, понизив голос, продолжал: