Генри Райдер Хаггард - Собрание сочиненийв 10 томах. Том 2

Я уеду навсегда отсюда. Что здесь хорошего? Цивилизованные люди — те же дикари, позолоченные сверху! Цивилизация — суетные слова; подобно северному сиянию, она сверкнет и исчезнет, и окружающий мрак сгустится еще сильнее! Она подобна дереву, выросшему на почве варварства, и я уверен: рано или поздно, но она падет, как пала цивилизация Египта, культура эллинов и римлян и много других, которых не перечесть. Не подумайте, что я осуждаю современные учреждения, представляющие из себя экстракт человеческих экспериментов на пользу общую! Цивилизация дала нам большие преимущества, например больницы. Но подумайте, эти больницы наполнены больными людьми, жертвами той же цивилизации! В диких странах больниц нет. Возникает вопрос: на сколько больше эти благословенные люди обязаны христианству, чем цивилизации?

Весы опускаются, поднимаются, — здесь больше, там меньше, — и природа дает средний результат на обеих чашах весов, и общая сумма является главным фактором в этом огромном уравнении, результат равен неизвестному количеству целей и намерений.

Разумеется, на все это можно смотреть только как на вступление молодого народа на путь прогресса. Мне приятно думать, что мы пытаемся иногда понять те или иные границы нашей природы, что серьезность познаний вовсе не пугает нас! Человеческое искусство необъятно и растяжимо, подобно эластичной ленте, но человеческая природа похожа на железное кольцо. Вы можете его обойти кругом, можете отлично отполировать его, сплющить, можете прицепить его к другому кольцу, но никогда, пока существует мир и человек, не сумеете увеличить его постоянную окружность. Это — вещь неизменяемая, как звезды на небе, более прочная, чем горы, неизменная, как пути Вечного. Природа человека — это калейдоскоп Бога, маленькие цветные стекла, в которых отражаются наши страсти, надежды, страхи, радости, стремления к добру и злу. Всемогущая Десница управляет ими, как звездами, уверенно и спокойно составляя их во все новые сочетания и комбинации. Но основные элементы природы остаются неизменными независимо от того, будет ли больше цветных стекол или меньше.

Цивилизация должна осушить человеческие слезы, а мы плачем и не можем утешиться. Война отвратительна ей, а мы деремся ради домашнего очага, ради дома, чести и славы и находим удовлетворение в драке. И так везде и во всем.

Когда сердце убито, а голова лежит во прахе, нам не надо цивилизации. Назад, назад! Мы ползем назад, укладываемся на груди великой Природы, как малютки, и ждем, что она утешит нас, заставит нас забыть пережитое или спасет от жала воспоминаний!

Кто из нас в своем великом горе не чувствовал желания посмотреть в дивное лицо Природы, нашей всеобщей матери? Кто не стремился лежать где-нибудь на горе и следить, как облака плывут по небу, слушать раскаты отдаленного грома, слиться хоть ненадолго своей бедной, жалкой жизнью с жизнью Природы, почувствовать биение ее сердца, забыть все свои печали, погрузиться в ее вечную энергию и жизненную силу! Она создала нас, от нее мы произошли, к ней и вернемся! Она дала нам жизнь и поглотит нас в своих недрах.

Расхаживая по комнатам своего дома в Йоркшире [38] [38] Йоркшир — графство на севере Англии. , я мечтал о нежных объятиях матери-природы. Не той природы, которую вы знаете и видите — в ровных зеленеющих лесах, в улыбающихся нивах, но дикой Природы, такой, какой она была создана, нетронутой, девственной, не знающей борющегося и мятущегося человечества. Я уйду туда, где на свободе бегают звери, назад, в страну, история которой никому не известна, к дикарям, которых я люблю, хотя некоторые из них так же беспощадны, как политическая экономия. Там я научусь спокойно думать о бедном Гарри, который лежит под сенью старой церкви, и сердце мое не будет разрываться от тоски.

Декабрь, 23.

Прошла неделя со времени похорон бедного Гарри. Однажды вечером я ковылял по комнате и раздумывал, как вдруг позвонили у наружной двери. Спустившись по лестнице, я сам открыл дверь. Вошли мои старые друзья — сэр Генри Куртис и капитан Джон Гуд. Они уселись перед камином, где, я хорошо помню это, горел яркий огонь.

— Вы очень добры, что зашли ко мне, — сказал я. — Не очень приятно гулять по такой погоде!

Они ничего не сказали, но сэр Генри молча набил свою трубку и наклонился прикурить ее у камина. В это время большое сосновое полено ярко вспыхнуло и осветило всю его фигуру. Он был удивительно красивый человек. Спокойное, властное лицо, тонкие правильные черты, большие серые глаза, золотистые волосы и борода — великолепный образец утонченного человеческого типа. Его фигура не уступала по красоте лицу. Я никогда не видел таких могучих плеч и такой широкой груди. В сущности, сэр Генри так пропорционально сложен, что, несмотря на свой рост — свыше шести футов, — он не выглядит высоким человеком. Я смотрел на него и не мог не подумать, какой забавный контраст с его лицом и рослой фигурой представляет моя собственная тщедушная особа. Вообразите себе маленького, слабого человека шестидесяти трех лет, с пожелтевшим лицом, тонкими руками, большими темными глазами и коротко остриженными поседевшими волосами на голове, торчащими как щетина, худого, утонувшего в своем платье, — вы будете иметь полное представление об Аллане Квотермейне, которого обыкновенно называют «охотник Квотермейн», а по месту рождения — «Макумазан-англичанин».

Капитан Гуд мало походил на нас. Коротенький, мрачный, очень коренастый человек с мерцающими черными глазами, с вечным моноклем в глазу. Я назвал его коренастым, но это слишком мягко, скорее это дюжий человек. В последнее время, я должен, к сожалению, признаться, Гуд начал очень некрасиво толстеть. Сэр Генри уверяет, что это происходит от праздности и обжорства. Гуду это не нравится, хотя он не может отрицать этого.

Некоторое время мы сидели молча, потом я зажег лампу, стоявшую на столе, так как печальный полумрак в комнате сильнее нагонял тоску, наполнявшую сердце человека, похоронившего неделю назад все надежды своей жизни. Я открыл шкаф, находившийся в стене, и нашел там бутылку виски, несколько бокалов и воду. Я люблю делать все сам, для меня невыносимо вечно видеть кого-нибудь около себя, под боком.

Куртис и Гуд сидели молча — я полагаю, потому, что им нечего было сказать мне, что они рады были утешить меня своим присутствием, своим молчаливым сочувствием моему горю, так как это был их второй визит после похорон.

И это верно, что иногда, в тяжелые минуты тоски, нас лучше успокаивает молчаливое присутствие людей, чем разговор, который раздражает нас. Мои друзья сидели и курили, пили виски с содовой, я стоял у камина, также курил и смотрел на них. Наконец я заговорил.