Виталий Гладкий - Вайделот

– А что вас интересует?

– Если я скажу правду, мне придется тебя убить.

– Все, все, умолкаю!

– Что ж, давай прощаться, – сказал Скуманд. – Мне пора. Если честно, я рад нашей встрече. Благодаря тебе я могу драться так, как редко кто из наших витингов.

– А я как рад… Обнимемся? Чтобы без обид…

– Обнимемся…

Они крепко обнялись, а затем разошлись в разные стороны. Дойдя до засеки, Воислав обернулся, но Скуманда и след простыл. Вайделот буквально растворился среди редкой и невысокой древесной поросли. Воислав с удивлением покачал головой – ох, эти лесные жители! появляются и исчезают, как нечистая сила, – улыбнулся и продолжил свой путь. «И все же князя нужно предупредить, чтобы приказал усилить ночную стражу, – подумал он, минуя ворота. – Да и днем нельзя зевать. Скуманд всего лишь вайделот (хотя фигура тоже значимая), а решение в походе принимают вожди. Мало ли что им взбредет на ум. А в том, что Скуманд пришел к Берестью не один, могу поклясться своей головой».

Лес шумел грозно, предостерегающе. Вся лесная живность попряталась, даже белки прекратили свои забавы, не прыгали с ветки на ветку, играя в догонялки. В лесу происходили какие-то события, скорее всего, тревожные, но пока было непонятно, что они собой представляют. О них сообщили вездесущие сороки, которые своим стрекотом пугали не только лесных обитателей, но и двух человек, пробирающихся через чащобу звериными тропами.

Это были отец Руперт и менестрель Хуберт. Они прислушивались к стрекоту сорок с тревогой и старались побыстрее оторваться, уйти подальше от этого гвалта.

– Проклятые птицы! – брюзжал монах. – Вишь, как орут. Сатанинское отродье!

– Птица как птица… – буркнул Хуберт; он старался не обращать внимания на тревожное чувство, которое угнездилось где-то под ложечкой и бередило душу. – Может, волки затравили оленя где-то поблизости, вот сороки и устроили шумное торжище в ожидании, пока хищники насытятся и уберутся восвояси, чтобы самим полакомиться остатками дичины.

– Э, нет, не скажи, сын мой. Сорока была единственной птицей, не пожелавшей войти в Ноев ковчег. Она притаилась на верхушке ковчега и смеялась над погибающим миром, за что Господь сделал ее предвестницей разных несчастий.

– Все это чушь! – рассердился менестрель. – Соловья тоже можно назвать нехорошей птичкой, потому что он своим пением вызывает весенний любовный недуг, от которого молодые люди теряют голову и совершают разные глупости.

– Всем известно, если сорока летает над человеком, значит, она предвещает ему близкую смерть, – упрямился святой отец.

– Ну, пока над нами сорок не видать, значит, мы еще немного поживем… надеюсь… Наконец у меня есть хорошее заклятье на случай встречи с сорокой.

– Это какое же? – полюбопытствовал монах.

– В местах, откуда я родом, при встрече с сорокой полагалось скрестить большие пальцы и сказать: «Мой крест сороке, ее крест мне. Несчастье сороке, счастье мне».

– И что, помогает?

– Еще как. Особенно когда идешь домой из харчевни в хорошем подпитии. – Хуберт хохотнул. – Сказав заклятье, можно быть вполне уверенным в том, что ноги обязательно приведут тебя к родному дому и ты будешь ночевать не в грязной луже со свиньями, а в своей постели. Поверьте мне, святой отец, это было испытано мною не раз.

– Пьянство – это большой грех… – начал было очередную проповедь монах, которого хлебом не корми, а дай повитийствовать, но неожиданно где-то неподалеку раздались крики, которые перешли в дикий вой и шум погони.

– Дьявол! – воскликнул Хуберт. – По-моему, это пруссы, они-таки нашли наши следы! За мной, святой отец! Да побыстрее, черт побери!

Они вломились в густые заросли орешника, за которыми журчал неширокий ручей. Хуберт прыгнул в воду и потащил за собой монаха. Они бежали против течения, пока хватило сил, а затем вылезли на берег и затаились в густом кустарнике. Менестрель приготовился дорого продать свою жизнь; он настроил арбалет, который достался ему от мертвого кнехта, положил рядом с собой короткий меч-спату (все это оружие Хуберт подобрал во время бегства из лагеря) и приготовился ждать дальнейшего развития событий. Отчаяние, овладевшее менестрелем, сменилось холодным бесстрашием, чего нельзя было сказать про монаха. Отец Руперт встал на колени и обратился за помощью к своему небесному покровителю – правда, совершенно беззвучно, потому что, когда он начал бормотать молитвы вслух, Хуберт больно ткнул его локтем под ребро.

Менестрель ждал и вспоминал…

Крепость Хонеда и не думала сдаваться, хотя бои за нее шли почти каждый день. Отчаявшийся маршал Тевтонского ордена не знал, что предпринять; его войско топталось под крепостью пруссов уже больше года. В лагере постепенно начало возникать разложение, проявившееся в пьянстве и драках за еду. Пруссы, принявшие христианство, несмотря на строгие запреты и наказания, снабжали кнехтов крепким пивом в любых количествах, имея при этом хороший доход.

Если рыцари и полубратья ордена хоть как-то соблюдали дисциплину, то остальные, примкнувшие к войску тевтонцев в надежде поживиться при разграблении Хонеды, где, как гласила молва, пруссы держали свою казну, стали совсем неуправляемы, в особенности польские рыцари и их слуги. Неизвестно, чем бы в конечном итоге закончилась осада Хонеды, не найдись среди ее защитников предатель.

К блокированной со всех сторон крепости нельзя было подвезти провиант, и в Хонеде начался голод. Да такой, что вождь пруссов Кодрун вынужден был пойти на переговоры с тевтонцами, чтобы они согласились на почетную сдачу Хонеды. Но его добрые намерения сохранить жизнь своим воинам наткнулись на яростное сопротивление старейшин, а в особенности вайделотов, понимавших, что одним из условий мира будет принятие пруссами католической веры, что означало разрушение капищ и гибель старых богов. В конечном итоге Кодрун был казнен как предатель (с него живьем содрали кожу), а Хонеда продолжила отбиваться от Тевтонского ордена.

И тогда в одну из ненастных осенних ночей к маршалу Дитрихуфон Бернхайму пришел перебежчик, прусс-вармиец [58]. Вернее, не пришел, а его доставила ночная стража под командованием Ханса фон Поленца. Будь на его месте рыцарь Тевтонского ордена, прусса убили бы на месте, едва он выполз из камышей – почти голый, изможденный донельзя и грязный, как свинья. Но Ханса пока еще не зацепили в полной мере жестокости войны с варварами, поэтому он отнесся к мольбам прусса с вниманием, хотя и не понимал долго, что тот бормочет, хотя варвар и знал несколько немецких слов. В конечном итоге фон Поленц все-таки сообразил, что у прусса есть какие-то серьезные новости, а потому он требует встречи с маршалом, и, решив не дожидаться утра, повел прусса в шатер фон Бернхайма.