Александр Кердан - Невольники чести

Вопросы один за другим возникали у Хлебникова в мозгу. Ответить на них у него не было времени, но одно было ясно: он должен помешать графу! А для этого надобно узнать все подробности о затеваемой Толстым интриге. Узнать, даже если придется поступить супротив совести: скажем, войти в доверие к поручику, предложить свои услуги… Лишь бы Елизавете Яковлевне не пришлось страдать!

Когда граф и майор, покачиваясь и поддерживая друг друга, стали продвигаться сквозь праздничную толпу к выходу, Кирилл незаметно направился вслед.

На всяком празднике найдутся как те, кто веселится, будто поневоле, так и другие — чувствующие себя настоящими именинниками…

Не стали исключением и участники бала в доме петропавловского коменданта. И если к первой категории смело можно было отнести командира «Надежды», то вторую группу олицетворял, вне всякого сомнения, Николай Петрович Резанов.

Готовый ему составить конкуренцию в праздничном настроении, устроитель нынешнего торжества генерал Кошелев неожиданно как-то ушел в себя, и камергер остался единственным из присутствующих на балу первых лиц, кто предавался веселью хотя внешне и со светской сдержанностью, но в душе радуясь, словно ребенок. Таково, вероятно, свойство поэтических натур, что они и в горе, и в радости умеют чувствовать острее, глубже, нежели остальные.

Резанов, долго общавшийся с великим Державиным и сам не чуждый тяги к прекрасному, был, безусловно, натурой поэтической. Потому, переживший за последние месяцы столько тревог, он сегодня просто светился счастьем.

С Божьей помощью — volente deo, как говорят латиняне, — все утряслось: удалось не токмо восстановить справедливость, утвердив главенство посланника в экспедиции, но и наказать виновных, по сути, никого не наказывая. Резанов не был кровожадным человеком. Его самолюбие было вполне удовлетворено самим фактом публичного покаяния командира «Надежды» и его приверженцев. Тем паче камергер понимал, иного способа получения сатисфакции и не предвиделось. В позиции моряков, единодушно отказавшихся возглавить корабль вместо отстраненного от командования Крузенштерна, чувствовалась непреклонная решимость, продиктованная не столько личной неприязнью каждого опрошенного к государеву посланнику, сколько понятиями корпоративной чести.

Ох уж эта офицерская честь! Ее кодекс был хорошо известен отставному капитану императорской гвардии Резанову. Он доподлинно знал: отступи любой из офицеров «Надежды» от решения кают-компании, от него тотчас отвернутся все остальные, никто не подаст изменнику руки. Даже уйди он в отставку, общественное мнение будет преследовать его. Никто не рискнет пренебречь правилами чести! Вот почему и лейтенант Головачев, искренне преданный Резанову, ответил решительным отказом на предложение посланника встать вместо Крузенштерна на мостике «Надежды».

Что оставалось делать в таких условиях Резанову и Кошелеву? Или арестовать всех офицеров как бунтовщиков, востребовав из Санкт-Петербурга новых командиров, — здесь, на Камчатке, не сыскать умелых мореходов, — или же постараться, не посягая на святая святых — честь офицерского корпуса, закончить дело миром… Оттого и радуется сегодня Николай Петрович, что у него самого, да и у губернатора Кошелева, хватило мудрости убить сразу двух зайцев: сохранить лицо кают-компании и добиться ее подчинения посланнику. Это, с одной стороны, позволило избежать обращения за помощью в столицу, где тотчас нашлись бы злопыхатели и недоброжелатели, представившие все государю в невыгодном для посланника и губернатора свете; с другой — давало надежду в самое ближайшее время приступить к осуществлению посольской миссии в Страну восходящего солнца — таинственную и закрытую до сих пор для россиян Японию.

Удачное завершение посольства обещало бы полный триумф участникам первого кругосветного вояжа в Северной Пальмире, хотя сам Николай Петрович возвращаться в столицу после плавания к берегам Японии на борту «Надежды» не собирался. По поручению совета директоров Российско-Американской компании ему предстояло еще проинспектировать американские колонии. Аляска оставалась основным поставщиком «мягкого золота» — ценного меха морских котиков, каланов, сивучей, стоимость которого на мировых рынках в последнее время заметно поколебалась. Причин тому было несколько. Это и стремительное сокращение поголовья пушного зверя в районах охоты, и участившиеся нападения индейцев на русские острожки и магазины компании, и злодейство пиратов, и, конечно, спекуляция кантонских скупщиков пушнины, намеренно сбивающих цены на российские меха. И все же главной причиной явились политические дела в Европе. Мир замер в предощущении очередной кровавой бойни. Это чувствовалось даже на забытой богом Камчатке.

Может быть, поэтому, как бы ни бурлило сегодня веселье на празднике, разговор в кругу гостей, большая часть которых к тому же носила эполеты, то тут, то там касался политики. Обсуждали дошедшую с большим опозданием до окраины империи последнюю европейскую новость — трагедию в Венсенском замке, где по воле первого консула Франции в крепостном рву пролилась кровь помазанника Божия, безвинного герцога Энгиенского. Говорили об этом и в окружении посланника и губернатора. И как бы далеко ни уносили сейчас Николая Петровича его собственные мысли, он невольно прислушался к тому, о чем вел речь господин Лангсдорф (зело ученый муж присоединился к экспедиции еще в Копенгагене).

— Ф Европпа пыт палшой файна, каспата! — с мрачным видом вещал натуралист, похоже, гордясь своим пророчеством.

— Да, французы воевать умеют… — то ли опроверг мнение Лангсдорфа, то ли согласился с ним доктор Брыкин.

— Однако, господа, замечу: и русские тоже! — веско сказал генерал Кошелев, внимание которого к разговору было привлечено не столько касанием к рукаву его мундира руки посланника, сколько прозвучавшим словом «война», оказывающим на людей служивых просто магнетическое воздействие. — Не раз мы «лягушатников» бивали, и, будет надобность, еще побьем!

— До этого дело едва ли дойдет, ваше превосходительство, — возразил губернатору Крузенштерн, бывший, к слову, ярым противником всего французского. Очевидно, сия неприязнь укоренилась в нем со времен службы в английском королевском флоте.

— Файна путет… — снова подал голос фон Лангсдорф.

— Да полно вам каркать, герр доктор!

— Как ест понимайт «каркат»? — широко открыл глаза натуралист.

— Это означает принести недобрую весть, — пришел на выручку капитан-лейтенанту Брыкин.

— Это ест поковорк или пословитц? Фи любит гофорит образ…

— Какой уж тут образ, герр доктор, когда мир пахнет порохом! Один вопрос: с кем будет Россия? — выразил то, что волновало всех, живописец Курляндцев.