Александр Кердан - Невольники чести

Впрочем, сие обстоятельство, в иной день породившее бы у Толстого чувство превосходства, ничуть не улучшило настроения графа нынешним утром. «Черт бы побрал эту пьянку!» — Федор Иванович ощупью нашел стоявший на столе жбан с квасом, отхлебнул теплого, показавшегося безвкусным питья и, поддав плечом скособоченную дверь, вышел на двор.

Спустя несколько минут, когда квас, попав, как говорят опытные питухи, «на старые дрожжи», ударил в голову, граф присел на завалинку, сжал ладонями виски, силясь восстановить в памяти события вчерашнего вечера.

С чего это он так набрался? Ужели потому, что повстречался с Лизанькой Федоровой, московской барышней, из-за коей поссорился со своим приятелем Нарышкиным (упокой, Господи, его душу!)? Или же тут более тонкие и сложные материи замешаны? Скажем, запоздалое раскаяние за проявленное им, гвардейским офицером, малодушие во время суда, учиненного властолюбивым Крузенштерном над посланником Резановым? Или повинен во вчерашней вакханалии промелькнувший недавно перед графским взором беглый холоп Аброська Плотников?

Граф мотнул всклоченной головой — такие раздумья не для похмельного утра… И все же что сподвигло его на столь усердное служение Бахусу? И первое, и второе, и третье! И конечно же, не последнюю роль сыграло пари, заключенное поручиком с майором Фридерице. Пари, выигрыш в коем нынче на больную, но все же протрезвевшую голову показался Федору Ивановичу очень проблематичным. Ах, если бы этот спор случился два года назад. Пари, несомненно, увенчалось бы его победой, несмотря на гибель жениха Лизы, стрелявшегося с ним, и невзирая на все сплетни, их поединок окружавшие…

Да, и в Москве, и в северной столице в те дни наперебой говорили об этой дуэли, отзываясь нелицеприятно о нем, Толстом. Но он перед светом и своей совестью чист! Ни одно из уложений дуэльного кодекса нарушено не было — он «распял» Нарышкина строго по правилам. А то, что доля победителя досталась ему, а не противнику, так сие — дело случая и воинского мастерства! К тому же не граф, а именно Нарышкин затеял ссору. Федор Иванович и сейчас до мельчайших подробностей помнит, как это было…

…Их полк квартировал тогда в Парголове. Под вечер несколько офицеров-преображенцев сошлись у Толстого за карточным столом. Граф держал банк в гальбе-цвельфе. В избе, не в пример той, где пришлось остановиться здесь, на Камчатке, — просторной и чистой, — было жарко, и многие гости по предложению хозяина сняли мундиры. Покупая карту, Нарышкин, сидевший напротив графа, сказал Толстому: «Дай туза!» Поручик положил свои карты, засучил рукава рубахи и, сжав кулаки, отпарировал: «Изволь!» Окружающих развеселила эта грубоватая шутка, основанная на игре слов, но засмеялись они незло, знали, что Нарышкин и Толстой близкие товарищи и ерничество в их кругу — вещь обычная… Кое-кто даже надеялся на такой же ответный каламбур Нарышкина. Однако вышло по-другому. Алексей бросил карты в лицо графу, вскочил из-за стола и со словами: «Постой же, я ужо дам тебе туза!» — выскочил из комнаты.

Однополчане приложили тогда все средства для их примирения и даже убедили (во что теперь сам граф верит с трудом!) взбешенного Толстого написать письменное извинение Нарышкину. Но жених Лизы Федоровой оставался непреклонен и хотел непременно стреляться, ссылаясь на то, что от любого другого он подобное извинение принял бы безоговорочно и сам бы посмеялся над шуткой, но от человека, известного своей скандальной репутацией, привыкшего властвовать над другими страхом, он, Нарышкин, не стерпит никакого неприличного слова.

Конечно, Федор Иванович понимал, что за всем этим стоит разочарование в любви и оскорбление, нанесенное молодому человеку его невестой, отдавшей предпочтение Толстому. Но в условиях, когда Нарышкин не забирал свой вызов, у графа не было иного выхода, как драться. Он, впрочем, до последнего момента надеялся, что Алексей одумается.

Когда секунданты их развели на положенное расстояние и первый выстрел выпал любимцу удачи графу, Нарышкин бросил ему в лицо:

— Знай, Федор! Ежели ты промахнешься, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу! Пора тебе кончить…

Эта фраза взъярила Толстого.

— Ах, так! Так вот тебе!

Пуля попала Нарышкину в бок. Алексей умер на третий день.

Вскоре вслед за этим гвардейцы выступили в Петербург. У Выборгской заставы тарантас, в коем находился беспробудно пьяный граф, остановили и по Высочайшему указанию отправили графа под стражей в Выборгскую крепость, где, правда, находился он недолго. Благодаря высокопоставленным ходатаям арест за смертоносную дуэль с Нарышкиным был заменен бессрочной ссылкой в калужскую деревню и запретом появляться в обеих столицах.

Вот из этой ссылки, опять же стараниями родни, и попал Федор Иванович в состав посольской миссии — смешно вспомнить — в качестве «молодой благовоспитанной особы»…

Кто же ведал, что жизненный круг так неожиданно замкнется: сойдутся на краю земли пути-дорожки беглого отродья Аброськи Плотникова, московской красавицы Лизы Федоровой и самого графа — опального члена посольства и несостоявшегося любовника?

От всех этих дум в голове у графа стало еще сумбурней. Кто дернул его за язык затевать дурацкое пари — бессмысленное и не ко времени?.. И не то чтобы графу было лень приволокнуться еще раз за симпатичной Елизаветой Яковлевной (это-то приключение его бы лишь позабавило). Сомнение относительно вчерашнего спора зиждилось на другом — на личной зависимости судьбы Толстого от милости или немилости здешнего губернатора, супруга Лизы. И хотя противу сей зависимости восставало все самолюбие Федора Ивановича, он даже в нынешнем похмельном состоянии отдавал себе отчет, насколько опрометчиво было бы ссориться с генералом, только что расследовавшим по ходатайству посланника все проделки поручика во время вояжа.

Помимо того, от губернатора зависело и решение вопроса о поимке и возвращении Толстому его беглого крепостного, посчитаться с коим за прошлое почитал граф для себя не менее святой обязанностью, чем выиграть амурное пари.

Поручик тяжело поднялся, подошел к кадке с дождевой водой и с ходу погрузил в нее голову. С минуту находился в таком положении. Со стороны могло показаться: уж не собрался ли их сиятельство покончить счеты с земным бытием… Ан нет, когда от нехватки воздуха закололо в груди, Толстой покинул купель. Смоляными кудрями разметал водяные капли. Посмотрел на мир неожиданно ясным взором. Все, что было с ним когда-то, все, что случилось вчера, не переменишь! А посему надо жить сегодняшним днем, в котором, впрочем, учитывая все обстоятельства, действовать осмотрительно.