Владимир Бутенко - Державы верные сыны

– Вы непонятный человек, мсье Вержен. Говорите какими-то намеками, – посетовал, идя следом за гостем Манульский, и вдруг остановился. – Я хочу сделать вам подарок. Отменное охотничье ружьецо. Моя фамильная реликвия. Извольте, подождать.

Толстяк проворно нырнул в боковую дверь. И спустя минуту, опережая его, в комнатенку вбежали два рослых слуги.

– Взять его! – завопил пан Манульский. – Он – русский шпион. В подвал его!

Зорич кулаком сбил с ног подбежавшего к нему слугу, метнулся по лестнице наверх. С разбегу ступил на подоконник открытого окна и, хотя до земли было не меньше двух саженей, прыгнул на цветник. Ирисы смягчили удар о землю. Александр перемахнул через решетчатый забор и бросился по улочке, за углом которой ждал его экипаж. Пьер, увидев хозяина, смекнул что к чему и, выхватив пистолет, поджег заряд, пальнул в сторону дворца, на ступенях которого показались и тут же ретировались за дверь поляки. И, только убедившись, что недруги не преследуют, а мсье цел и невредим, забрался в карету, лихой бургундец взбодрил лошадей кнутом…

Двое суток отряд Бухвостова, в его составе и донские полки, производил перепись личного состава, ревизию боеприпасов и амуниции, ремонт лошадей. Для стана была выбрана равнина верстах в двух от поля битвы, по соседству с едисанскими кочевыми аулами.

Лекарь отряда, хлопотливый, не молодой уже человек, посчитал рану Ремезова опасной и отстранил его от службы, оставив под своим надзором. Терпения у Леонтия хватило полдня. Сбежал он, предупредив только, что направляется к едисанцам за гусиным жиром, чтобы смазывать обожженное свинцом плечо.

На самом деле, причина была совершенно иная, побудившая отправиться в гости. Утром сотник повстречал в лагере Мусу, охранника Керим-бека, казненного крымчаками. Муса привёз в казачий стан мясо буйвола, а в обмен получил два мешка зерна. Ногаец, открыв в улыбке ровные, без единой чернинки, зубы, ошеломил сообщением:

– Сестра моя, Мерджан, просила узнать, как живет офицер-эфенди. Поклон передавала.

– Значит, вы поблизости? И она в ауле? – с замершим сердцем спросил Леонтий.

– А где ей быть? Теперь она станет женой Хана-бека, брата моего убитого хозяина.

Ремезов помрачнел.

– Это почему же?

– По наследству. Такой обычай.

– Вот что, Муса… Хочешь, я отдам тебе кубачинский кинжал. Я его в бою добыл. Сведи меня со своей сестрой! Ты же меня знаешь. Я только посмотрю на нее да поговорю.

– Нельзя. Чужой мужчина не должен видеть.

– Я не чужой. Я в ауле месяц прожил… А такого кинжала у вашего Джан-Мамбета нет! Рукоять посеребренная, с орнаментом и клеймом…

Муса мучительно размышлял, крутил головой. Наконец, согласился при условии, что будет за ними наблюдать издали. Честь сестры, пояснил он с излишней запальчивостью, дороже золота. Леонтий еще раз успокоил ногайца. На том и разошлись.

После осады не проходила каменная тяжесть в теле, сами собой подрагивали мускулы рук и ног, клонило в сон. А временами окатывал Леонтия ледяной страх, безотчетная тревога, и он скрепя сердце пересиливал это неприятное наваждение. Недаром многие из казаков, как оказалось, не мукой были припорошены, а поседели по-настоящему. Однако после смертельной опасности жизнь обрела небывалую привлекательность, а мир – неповторимую красоту. И тем радостней было известие, что о нем помнит красавица Мерджан…

Новый хозяин аула Хан-бек почтительно принял русского офицера. Узнав, зачем он пожаловал, тотчас послал за Якубом-знахарем. Тот принес снадобье в глиняном стаканчике, сделанное на гусином жире.

– Тешеккюр! [31] Благодарю! ( тат. ) – кивнул Леонтий, поглядывая на дверь отова: не мелькнет ли случайно Мерджан. Сновали другие женщины, видимо, жены Хан-бека. Их Ремезов знал плохо и внешне различал с трудом.

Он вышел из походного жилища нового аул-бея, шелестя по траве сапогами, щурясь от вечернего солнца. Кочевья ютились по южному склону, и здесь было теплей и тише, чем в армейском лагере, расположенном на холме. Упоительно пахло влажной землей, зеленью, от юрт – дымом и запахами кушаний. Без конца окружала степь, обласканная теплом и разбуженная таинством круговорота жизни. И с каждой минутой волнение Леонтия росло, он боялся, что несговорчивый брат Мерджан нарушит уговор.

На краю балки, где цвели алычи, он присел на пень карагача. По всему, дерево недавно спилили на хозяйские нужды. На подсохшем срезе четко обозначились годовые кольца. Их было много, и Леонтий подумал, что карагач был старше его. Всё в мире в сравнении как бы теряет свое значение, всё преходяще… Внезапно перед глазами возникли лица крымских конников, с кем рубился. Если бы не убивал он, то убили бы его. Зачем привел крымский хан сюда армию? То, мучительное ощущение, что изведал два дня назад, вернулось на мгновенье, сковало грудь. Ничего нет дороже счастья жить и любить, – это Леонтий теперь понимал с удивительной ясностью.

Однако и он, и неприятельские ратники давали присяги, и каждый из них был принужден выполнять приказы командиров, которые, в свою очередь, подчинялись государям или государыням. А у правителей свои интересы, то ли личные, то ли во благо стран. Леонтий терялся в таких высоких материях. Он с достоинством воспринимал себя сыном урядника, донским казаком, и был убежден, что долг и назначение его состоят в охране родной земли от набегов неприятеля, – а такие страшные дни не раз случались в детстве! – да в служении матушке царице, которое сулит чины, деньги и уважение станичников…

Первым он увидел Мусу, а за ним поодаль шла, держа на плече кувшин Мерджан. Можно было подумать, что она направляется к роднику, откуда бежал ручеек, шумящий по дну балки. К нему аульцами была натоптана тропинка, и ни у кого наверняка не возникло сомнения, для чего покинули кочевье брат и сестра.

Леонтий вышел на тропу. Муса встревоженно оглянулся и сделал знак рукой, чтобы сотник скрылся. А затем ускорил шаги и, подойдя к офицеру, протянул руку. Леонтий, по обычаю, положил свой дорогой кинжал на землю. Парень ловко его подхватил, взглянул и восторженно цокнул языком.

– Иди! – кивнул Леонтий в сторону родника, к растущим возле него диким яблонькам. Ногаец, что-то бормоча, не сводя глаз с кубачинского кинжала, удалился.

Мерджан остановилась и стыдливо опустила свои прекрасные глаза, в затеньи ресниц. Молча сняла с плеча кувшин и поставила на край тропинки. На ней было шерстяное, мешковатое красное платье, а поверху надета черная каракулевая курточка.

– Как я рад видеть тебя! – воскликнул Леонтий, подступая ближе и улыбаясь. – Ты теперь одна?

Девушка смотрела чуть исподлобья, уголки губ ее дрогнули, но в глазах таилась немая печаль.