Владимир Бутенко - Державы верные сыны

– Слушаюсь!

– А вам, сотник, придется у нас задержаться. Беря во внимание ситуацию, оставляю при крепости. Со своими казаками вы поступаете под начало секунд-майора. Выполняйте приказ!

– Так точно.

Под покровом темноты русский отряд вышел из крепости и горной дорогой устремился к реке Малке, на рубеже которой возведен был редут, и несла дежурство полевая команда.

Ближе к полуночи, когда, спускаясь с горных вершин, заклубился туман, конный отряд Криднера не замеченным прибыл к оборонительному укреплению. Гарнизон, находившийся здесь, был поднят в ружье. За рекой стояла, ожидая зари, кабардинская конница!

Всё, что находилось в карантине, оружие, порох, ядра, маркитантские припасы, было перенесено за вал редута, оснащенного четырьмя пушками. Криднер принял решение тут держать оборону.

Утром вражеские факельщики подожгли деревянный забор карантина. Весь день, однако, кабардинцы держались за рекой. А ночью, скрываемые мраком, они предприняли бешеный натиск. Но пушкари встретили их картечью и ядрами, били в упор. Понесенные жертвы заставили штурмующих отойти. И второй день стояло над Малкой затишье. В следующую ночь Криднер не изменил тактики, отражая атакующих со всех сторон врагов пушечными и ружейными залпами. Впрочем, на этот раз не обошлось без рукопашной. Среди погибших оказался гребенской казак Коротин. А Плёткин отделался сабельным ранением руки, впрочем, не слишком опасным.

Леонтий поселился с майором Криднером в глинобитном доме, отведенном для офицеров, а казаков его разместили в казарме, вместе с казачьей сотней при гарнизоне. Плёткин только по утрам ходил на перевязки в лазарет. Крайне напряженная обстановка и угроза внезапного нападения на Моздок требовала сосредоточения армейских сил, поэтому Савельев отвечал отказом на неоднократную просьбу сотника Ремезова покинуть крепость.

Редкие дни Леонтий оставался в городке. Почти ежедневно они с майором объезжали редуты и карантины вблизи терского форпоста, проводили с солдатами и кавалеристами занятия. К тому же, неукоснительно являлись к полковнику на военный совет.

Вечерами к гостеприимному майору приходили приятели, капитан Реуцкий и ротмистр Нарышкин. Составлялась карточная компания. И поскольку ни гроша не осталось в кармане сотника, Криднер делал ставки за него. Суммы, впрочем, были незначительные. Всякий раз, при раздаче карт, Криднер укоризненно пенял:

– Краснеть, сотник, с армейскими товарищами не подобает. Отдашь долг, когда сможешь. Земля, как утверждают географы, круглая. Были бы мы целы, а Бог еще сведет…

Когда гостей не случалось, майор писал письма. По нескольку подряд. Или читал потрепанные книги на французском и немецком языках, куря трубочку. А Леонтий страдал от одиночества, от неотвязной грусти по родным и Мерджан, по казакам своего полка. Зрела в нем крамольная затея: как только поправится Иван, самовольно уйти. Шаганов об этом заговорил первый. Дождаться случая, когда из крепости отправится обоз. А на следующий день, догнав его, двигаться до Пятигорья. И так как они не реестровые, а доброхотные донские казаки, назад вернуть их в Моздок никто не имеет права…

Но однажды звездным вечером, перед праздником Вознесения, Леонтий, придя домой, застал майора в крайнем возбуждении. Большая бутылка красного вина, стоящая на столе, была наполовину пуста. На кровати валялся лист бархатистой бумаги и разорванный конверт.

– Ну, как твой ординарец? – полюбопытствовал Криднер, доставая с настенной полки еще одну чарку. – Молодцом?

– Так точно, господин майор. Почти до крыльца провожал меня. Он – служилый, духом крепок. До Троицы, даст бог, в строй станет.

– Брось чиниться. Называй меня по имени. Нас двое, и никто не услышит. Выпей со мной! Есть повод.

– Я не охотник до этого. Разве чарочку…

Криднер, глянул на сотника исподлобья, снисходительно усмехнулся. Леонтий понял эту усмешку, как намек на его младость и неопытность. И немного обиделся, но вина все же пригубил.

– Ты застал здесь пленного крымчака, Шарин-Кая?

– Да, я видел, как его увозили в Кизляр.

– Ты многое не знаешь. Я могу тебе рассказать о том, как мы поймали его. Прелюбопытнейшая экспедиция! Ты был со мной на редуте, когда осаждали нас магометане. Не скрою, мне тоже было не по себе. Но та поездка на Баксан, клянусь честью, была во сто крат опасней…

Криднер снова налил кахетинского и, подождав, когда сотник поднимет свой серебряный сосуд, чокнулся и выпил залпом. Спустя минуту подхватился с табурета и стал набивать трубочку. Длинные курчавые волосы упали на лоб и глаза, он движением головы отбросил их. Красивое, покрасневшее лицо майора подернулось испариной.

– В Петербурге… – быстро проговорил он, раскуривая трубку, и сделал паузу. – В Петербурге довелось мне служить четыре года. Состоял адъютантом при Военной коллегии. Был приблизительно в твоих летах. Но в отличие от тебя, друг мой, не знал меры в кутежах, слыл бретером. И, разумеется, водил дружбу с преображенцами. Братьев Орловых почитал за родных. И не пропускал ни придворных праздников, ни приемов, ни всевозможных увеселений. Отец мой, бригадир и дворянин, родом был из Саксонии и принял русское подданство еще при Петре Великом. Император его заметил на шведской войне и с тех пор не оставлял милостями. А мать – урожденная Апраксина, из знаменитого рода. Впрочем, родители ее жили уже захудало, без прежнего блеска. Рос я в имении деревенском, хотя с трех лет числился в Преображенском полку. Отец смолоду готовил меня к службе, научил наездничать и стрелять, владеть клинком и пикой. Словом, жаждал я баталий и великих викторий во славу Державы Российской. Жил в лихой офицерской среде вольготно, предерзко и бездумно весело! Связей с легкомысленными барышнями было немало, время с вакханками проводил чудесно, и ни о какой любви, вестимо, не помышлял.

Криднер подошел к небольшому квадратному окну, выдавил его створку наружу. Свежий воздух опахнул терпким запахом цветущей бузины. Где-то в центре городка двигались телеги, и зычный командирский голос давал трудно разбираемые распоряжения.

– Кизлярский обоз обратно тронулся, – заметил майор, поспешно расстегивая пуговицы мундира и хмурясь. – А я так и не написал ответа… Так вот! Однажды, милостивый государь, на святочном балу у Растопчина моя буйная младость в один миг укрощена была. Среди знатной и весьма разборчивой светской публики я увидел женщину, от красоты которой застыл на месте. Пииты и писаки ретивые множество сравнений напридумывали. Но и Тредияковский, и Ломоносов не смогли бы описать того неистового чувства, что овладело мною при появлении Нины. Да, она звалась Ниной. Ничего особенного в этом имени, кроме того, что коротко, как будто нет. Но с того вечера я повторял его, как стихир, как утреннюю молитву! Ты хоть единожды был влюблен? – с воодушевлением и блеском в повлажневших глазах спросил майор, почти подбежав к приятелю, сидевшему за столом.