Владимир Бутенко - Державы верные сыны

– Я очень люблю девушку… И непременно на ней женюсь! – доверительно ответил Леонтий, вздохнув. – Мне знакомо это преволнительное состояние! От него и радостно и грустно, и душа покоя не знает…

– Так, мой младой друг. Любовь ослепляет, меняет тебя совершенно. Ты в присутствии возлюбленной теряешь над собой власть, готов ради нее горы сокрушить и перевернуть весь мир! А между тем княгиня Нина, фамилию я называть не стану, произвела на вечере фурор. Дамы знакомились с ней наперебой, восхищенные модным приталенным платьем, сшитым по версальскому образцу, и бриллиантовыми подвесками. Мужчины откровенно любовались ею, вызывая во мне бешеную ревность. А я неотрывно смотрел на ее стан, на завитые пшеничные волосы… А глаза… Их прелесть невозможно постичь, – они притягивали таинственной глубиной, теплым светом. При этом, черты лица ее были несколько крупны, хотя и правильны…

Криднер бросил трубку, давно погасшую, на стол. Выпил вина и повалился на кровать, взяв в руки письмо. Он на миг прижал его к щеке и чему-то засмеялся. Леонтий с нетерпением ждал продолжения сбивчивого рассказа.

– Надо отдать должное тогдашней моей храбрости. Сверх всего, мне удалось встать с ней рядом в менуэте. Мои откровенные взоры Нина оставляла безо всякого внимания. Сердце мое билось всё безутешней: вот закончится танец, и надежда будет потеряна… Я наклонился и сказал вполголоса: «Княгиня, я пленен вами навек! Я люблю вас безумно!» Фразы довольно тривиальны. Кто из ловеласов не повторял их? Но атака была предпринята, и отступать было поздно. Княгиня, – ничего нет язвительней для мужчины, – сделала вид, что ничего не услышала. Мы разошлись. Но мне, Леонтий, было всего двадцать три года. И я был избалован девицами, находившими, что красив и искусен в любовных утехах. Прибавь к этому болезненное самолюбие и дурную привычку дерзить… Словом, я простоял на морозе час, ожидая, когда она выйдет с мужем, гренадерского роста бородачом, сядет в карету и поедет. Моя пара гнедых, кучер лихач и карета находились в готовности. Ночь была лунной. Невский проспект завален снегом, и повозки двигались по нему ни шатко ни валко. Мне важно было узнать, куда направляется княжеская чета. Наконец, они остановились у богатого дома, вблизи Обводного канала. Утром… Впрочем, я заболтался! Полгода, вызывая насмешки у приятелей, я добивался ее любви. Добивался, потому что страсть не только не угасала, а соединилась с неизъяснимым азартом в исполнении цели. Нечто подобное ощущает охотник, весь день выслеживающий добычу…

Я буквально выслеживал ее, когда она отправлялась с дочерью гулять, досаждал признательными письмами и записками на званых вечерах, мчался из одного конца города в другой, как сумасшедший, если узнавал, что Нина присутствует там… Наконец, это было летней ночью, в их имении недалеко от Пскова, вырвал тайное свидание. И почти что силой овладел ею… Спустя минуту, протрезвев, я вдруг понял, что совершил нечто дьявольское и что с чувством вины после своего проступка жить не смогу… Со мной был заряженный пистолет и пороховница… Однако возлюбленная моя явила милость, без всякой экзальтации и обличений рассталась до следующего вечера… Я был на небеси от счастья! Восторгу не было предела… Наша связь длилась два полных года. Но… Обычная история. Мое письмо перехватил муж. Дуэль. Я отказался стрелять, он меня ранил. Потом неприятности на службе, и – оказался здесь, на Кавказе.

Криднер помолчал. Где-то за крепостным валом, в лесу разливались соловьи. Леонтий вставил в шандалик свечу, пахнущую свежим воском, и зажег. На беленую стенку легла его изломистая тень.

– Я до сих пор не женат, – сдержаннее заговорил Криднер. – И знаю точно, что никого больше не полюблю. Так Бог дал! Не всуе, а как святое заклинание повторяю любимое имя и думаю часто о ней… И вот той ночью, когда лазутчики пристава Таганова донесли о прибытии на Баксан посланца крымского хана с деньгами, и генерал-поручик Медем поручил мне изловить оного крымчака, я испытал необъяснимую тревогу, предчувствие, что погибну. И подумал сразу о Нине! Мысленно сказал себе: если она еще меня любит, то Господь отведет от беды. А коли забыла, то… Я с легким деташементом и четырьмя пушками двинулся к Малке. Шпионы указали, что Шарин-Кай находится у владетеля кабардинского, нам враждебного, Атажуки Хамурзина. Знаешь, в ту ночь свою жизнь я точно поставил на карту! Вместо того чтобы отрядом подойти к селению Атажуки и осадить его, я взял казачью сотню и две дюжины драгун, и до рассвета домчался к цели. Недругов мы застали врасплох, пленили и повезли с собой. Вот эти обратные семьдесят верст по горным дорогам, когда нас постоянно обстреливали из пистолетов и ружей, я и пребывал мысленно с моей единственной. Нас расстреливали почти в припор! Но я верил, что любовь может спасти меня… Когда же вернулись с пленными, – поставил в церкви свечу во здравие моей северянки. И написал сумбурное письмецо с благодарностью… Вот ответ! Она стала свободной, похоронив мужа. И, как пишет, той самой ночью не могла уснуть, молясь и думая почему-то обо мне…

Криднер вышел из мазанки на улицу. Чуть погодя, за ним последовал и взволнованный рассказом Леонтий. Южная майская ночь ярко узорилась звездами. Без умолку пели соловьи. Их слушали офицеры, думая о своих любимых женщинах…

С остроконечного минарета Биюк-хан-джами, большой дворцовой мечети, муэдзин призывал к вечерней молитве, когда Девлет-Гирей и его бешлы [37] Бешлы ( тат. ) – конный телохранитель. подъехали на лошадях к главным воротам Бахчисарая, на створках которых было резное изображение двух сплетающихся змей – символ ханской власти.

Оповещенный заранее через гонца капудили-баша, управляющий дворца, видимо, предупредил охранников о прибытии ханского родственника, и усталых, запыленных путников беспрепятственно впустили в ворота.

Девлет-Гирей спрыгнул с лошади на мощенный камнями двор, передал поводья телохранителю и поспешил к родовой мечети, с заколотившимся сердцем. Для служителей дворца и высокопоставленных чиновников, также идущих молиться, появление ставленника Порты в резиденции его противника было ошеломляюще неожиданным. Но, памятуя, что все Гиреи состоят в кровном родстве, они кланялись, приветливо восклицали. Он же хранил серьезное, отрешенное выражение лица и как будто никого не замечал.

И в самой мечети, разделенной двумя аркадами и двадцатью колоннами, его охватило мятежное волнение и желание исповедоваться здесь, молиться истово Аллаху, как делал это множество раз. Даже прикосновение прохладных после омовения рук к горячей коже лица ощущалось сейчас с особым удовольствием и умиротворением, сродни тому сладкому желанию, с которым странник, вернувшийся домой, утоляет в летний зной жажду…