Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма

Им пришлось пройти чуть ли не весь зоологический сад насквозь. Фрау Берта не подозревала, что это добрых полверсты, она раньше бывала только в небольших зверинцах. Наконец добрались — и она устремилась обольщать журналистов и представителей дирекции.

Каролина всех загоняла — ей нужны были правильный свет, правильная композиция и еще куча всего, чтобы снимки вышли удачными. Лабрюйер, видя, что дамам сейчас не до него, попросту сбежал.

Он не стал слишком удаляться от места, где установили «голубиный домик», и от «горного кафе» — в конце концов он собирался пригласить туда фрау Берту, а заодно, как неизбежное зло, и Каролину. Белый домик на холме казался кружевным, и Лабрюйер направился туда — узнать, можно ли заказать столик, хотя и сомневался, что найдется хоть один пустой уголок.

Он бы вошел в белый домик с башенкой, увенчанной медным куполом, с только что выкрашенными белоснежными оконными переплетами, он бы вступил в переговоры с метрдотелем, но вдруг остановился, увидев двух дам, младшая держала за руки девочку лет шести и мальчика лет четырех, а старшая была та самая русская красавица, что озадачила его тайными знаками.

Судя по одежде и обхождению с детьми, младшая была гувернанткой. Старшая же — супругой богатого господина, не жалевшего денег на ее туалеты.

Оставив детей с гувернанткой, русская красавица забралась по лесенке выше и достала из сумочки театральный бинокль. Подкрутив колесико, она разглядывала публику на дорожках — Лабрюйер сильно сомневался, что животных в клетках.

Он не сразу заметил, что поблизости околачивается скромно одетый господин в касторовой шляпе с большими полями. Этот господин возник рядом с русской красавицей внезапно, она дала ему бинокль, тихо объяснила, куда глядеть, он поглядел, вернул бинокль и исчез — можно сказать, его озерным ветром унесло. Лабрюйер успел увидеть профиль, весьма носатый профиль, и память тут же вытащила из закромов имя: Фогель, бывший агент Сыскной полиции, уволенный не более не менее, как за кражи.

Фамилия соответствовала человеку — Фогель сильно смахивал на ворона.

— Чертова птица, — пробормотал Лабрюйер. — Птица?..

И он кинулся в погоню за бывшим агентом.

Зоологический сад в Риге был обширен и богат живностью — когда члены Городской думы накануне осматривали его, то в акте записали: «Имеется в саду более родов и экземпляров животных, чем требуется для признания сада окончательно открытым». И в самом деле — их насчитывалось две с половиной сотни восьмидесяти восьми видов, причем нарочно подбирали зверей и птиц из местностей с умеренным климатом, соответствующим прибалтийскому, а диковинных четвероногих и пернатых приобрели в малом количестве. Был в этом особый смысл: дирекция зоологического сада намекала богатым горожанам, что будет рада экзотическим подаркам.

Клетки с вольерами были расставлены просторно, в тени высоких сосен, и можно было догадываться, как хорошо тут будет следующей весной, когда зазеленеют и пойдут в рост недавно высаженные кусты. Лабрюйер, примерно представляя себе, куда направился Фогель, несся по аллеям, ловко огибая неторопливых посетителей и даже не подходя к клеткам. Зоологический сал был огромен, бегать Лабрюйеру давно уже не доводилось, и он вскоре перешел на шаг.

В общем гуле он услышал детский плач. Толпа возле клетки заколыхалась, люди освобождали проход для маменьки с ревущей дочкой на руках. Какая-то зверюга напугала ребенка. Лабрюйер сам не понял, как остановился рядом с толпой и как она втянула его, буквально подтащив к прутьям клетки.

Оттуда на него глядел высокомерный и явно недовольный шумом леопард. Он лежал на толстой ветке, нарочно приспособленной повыше, свесив крепкую пятнистую лапу.

Возможно, это был намек судьбы, вот только разгадывать его Лабрюйер не имел ни времени, ни желания. Он хотел изловить Фогеля и спросить: ты к кому, сукин сын, нанялся?

Русская красавица, делающая тайные знаки, могла оказаться вовсе не мошенницей… В том случае, если Фогель и есть «Птичка», разумеется!

Но Фогель, очевидно, расправил крылья и улетел.

Очень недовольный Лабрюйер побрел обратно. Русскую красавицу с детишками он возле «горного кафе», разумеется, не обнаружил. Репортеры разбежались, представители дирекции скрылись, остались только фрау Берта, Каролина с Пичей и Эмма Бауэр, вместе со служителями благоустраивающая «голубиный домик».

— Я уговорилась, моей Эмме позволят ночевать в дирекции, — сказала фрау Берта. — Это — настоящее немецкое благонравие и порядочность! Она не успокоится, пока не убедится, что с птицами все в порядке.

— Позвольте предложить вам чашечку кофе, — ответил на это Лабрюйер.

— Охотно. Фрейлен Каролина!

Каролина, разумеется, не отказалась. Пиче выдали пятачок — пусть поищет разносчика с лотком, возьмет себе хоть «берлинер», вроде бы такой разносчик бродил поблизости. Лабрюйер взвалил на себя фотографический аппарат, взял штатив и потащил это добро по белой лестнице. Каролина и фрау Берта пошли следом, чирикая, к его большому удивлению, о шляпках.

В такой разговор Лабрюйер вмешиваться не стал, а уставился в окошко, глядевшее на Штинтзее. Он редко бывал в этих краях и смутно представлял, какая жизнь на берегах озера. А ведь они были усеяны рыбацкими поселками. Латыши называли Штинтзее «Кишэзерс», что означало — Ершиное озеро. Может, там и впрямь водилось множество ершей? Простиралось оно до самого Мильгравена. Значит, могло бы снабдить ершами всю Лифляндскую губернию?

— Господин Лабрюйер! — окликнула его фрау Берта и вся к нему подалась тем прелестным женским движением, которое порой прекрасно заменяет банальные слова «я твоя».

Аромат персидской сирени — в октябре, на берегу красивого озера, в один из последних солнечных дней… Может ли от него закружиться голова? Лабрюйер чуть отодвинулся — в женщине, одетой в закрытое платье, довольно строго причесанной, было куда больше соблазна, чем в ней же — блистающей открытыми плечами на цирковой колеснице, окруженной трепещущими голубиным крыльями.

Фрау Берта, казалось, вовсе не заметила маневра Лабрюйера. Она смеялась, жаловалась на репортеров с их дурацкими вопросами, потом вдруг забеспокоилась — взяла ли Эмма с собой теплое одеяло. И он вдруг понял: в его жизни еще не было радостных женщин. Были те, кого легко насмешить. Была строгая Юлиана, единственный путь в ее постель вел через церковный брак. И Валентина была — хотя так и не стала его женщиной. А чтобы такая безмятежная радость, которая проявляется во всем, в каждом взгляде, в каждом слове, — такого, пожалуй, не было. И боязно думать, что источник радости — он сам, просто боязно, потому что быть такого не может…