Станислав Федотов - Схватка за Амур

Для Тани не были секретом его мысли и чувствования. (Это Савелий Маркелыч думал, что умело таится, и не предполагал, что все написано на его простоватом морщинистом лице.) Они ее ничуть не обижали, скорее наоборот, она и сама тянулась к старику, искала в нем отца и в чем-то находила схожесть. Казалось бы, что может быть общего у человека образованного, бывшего военного фельдшера, прошедшего с русской армией всю Европу, и темного сибирского крестьянина, никогда не выезжавшего из своей деревни дальше уездного Шадринска, но Татьяна видела их главную похожесть – в бесконечно уважительном отношении к труду. Как своему, так и чужому. Сызмала она помнила слова отца, что без добрых крестьянских рук земля оставалась бы дикой, заросшей лесами, и ее не называли бы ласково кормилицей и матушкой, а теперь Савелий Маркелыч как бы в добавление не уставал повторять, что лучшие снадобья для здоровья человека те, которые мать-земля дарит, а лекари сии дары принимают и пользуют ими больных. И если эти слова двух много поживших людей соединить, то нет на земле никого главнее крестьян и лекарей.

Такие вот размышления теснились в златоволосой головке Танюхи Телегиной, когда она сидела, пригорюнившись, на топчане в своей каморке. Савелий Маркелыч был на обходе заводских цехов, и в лазарете стояла тишина, если не считать томных вздохов, долетавших из палаты. Как быстро у них все сладилось, подумала Танюха на очередном вздохе Любаши. Однако слюбились-смилешились – ну и пусть, ну и ладно! И тут неожиданные слезы горячими ручьями хлынули из ее глаз. Что ж это такое! Неужто сон, такой хороший, такой вещий, обманул, и она не получит своего кусочка радости, пускай маленького, не такого, как у Любаши, но своего собственного? Ну, не поверила ему – так что, сразу и наказывать?!

Сердце кольнула вдруг ехидная мыслишка: а может, все это время, что на каторге, она вела себя неправильно? А следом и другие мысли. Может быть, надо было не отказывать домогавшимся ее тела конвойным, надзирателям, тем же изголодавшимся каторжанам? Любаша, вон, не отказывала и дождалась своего королевича Елисея. Те, кто домогался, они ведь в душу не лезли, им душа без надобности, а вот груди девичьи помять-потискать и другие мягкие места полапать, дорваться до самого горячего и выплеснуть в него свою сокровенную мужскую нерастраченность – это главное, чего жаждал каждый более-менее сильный мужик. А у нее самой от этого что-нибудь разве бы убыло? И до встречи с Гринькой, поди-ка, уже не девка была, и он знал об этом, а все равно любил, иначе не потянулся бы за ней в каторжные места.

Мыслишки оказались не только ехидными, но и подлыми, и Танюха, расстроившись вконец, наподдала им точно так же, как тем мужикам, кто домогался. Не захотела она принести себя Гриньке как подстилку истоптанную. Поняли это мужики или нет, но покуражились и отстали, ссильничать не решились. Так и мыслишки теперь – покрутились-покрутились и истаяли.

А подругу Танюха не осуждала: у нее ведь никого такого, вроде Гриньки, не было, надеяться не на что. И вот – Кузьма, радость нежданная!

Татьяна вздохнула, отерла мокрые щеки и встала, собираясь шугнуть зарезвившуюся парочку: вот-вот должен вернуться Савелий Маркелыч, а ему знать про вольности полюбовные совсем ни к чему – еще рассердится старый.

Встала и услышала быстрый перетоп по ступенькам, по половицам прихожей, и светлый проем входа в каморку заслонила, как тень в ясный день, большая темная фигура.

– Таню-у-уха! – выдыхая из груди весь воздух, почти шепотом, но громче крика отчаянного, когда, кажется, душа вылетает на этом самом выдохе…

Что это?! Чей это голос?!! Совсем незнакомый…

Кто это??!! Господи, не сойти бы с ума…

– Танюха-а-а!. – И руки протянул…

Не может быть!!! Неужели??!

Не-ет! Этого не может…

Додумать она не успела. Сильные руки схватили ее под мышки и подняли так высоко и так резко, что она стукнулась темечком о доски потолка и вскрикнула от боли и неожиданности.

И – потеряла сознание.

Не от боли и неожиданности.

От счастья.

Гринька в растерянности опустил ее, обмякшую. Сначала попытался поставить на ноги, но ноги подламывались, не хотели держать враз отяжелевшее тело. Тогда он, неловко ухватив ее левой рукой под колени, поднял и положил на топчан. Зачем-то расправил чуть задравшийся подол арестантского платья из серой холстины – он просто не знал, что делать дальше.

Полумрак каморки-чулана и серое платье на сером покрывале словно растворили тело девушки. Но платок, которым были подвязаны волосы, сполз, отросшие после грубой каторжанской стрижки золотистые завитки окружили ее нежное лицо, и оно как будто светилось изнутри. «Ангельским светом», – подумал Гринька.

Наклонившись, он осторожно подул – на глаза, губы, щеки…

Таня открыла глаза, и в ту же секунду ее руки вскинулись и обхватили шею Гриньки. От неожиданности парень дернулся, его ноги в грубых сапогах, стоявшие на вязаном из тряпок половичке, съехали вместе с половичком назад, и Гринька, не успев опереться, всей тяжестью упал на девушку.

Упал и так и остался лежать, потому что Татьяна прижала его голову к своей груди и что-то говорила, говорила, задыхаясь, захлебываясь словами и слезами. Он боялся пошевелиться, чтобы не вспугнуть ее, потому только и расслышал:

– Гриня мой… пришел… любый мой, желанный… А я тебя ждала… Иди же ко мне, иди скорее… Наконец-то… Наконец!.. Дождалась!..

Потом она оттолкнула его от себя, но лишь затем, чтобы сесть и начать раздевать. Расстегнула крупные деревянные пуговицы на верхней куртке и двумя руками столкнула ее с плеч ему на спину – дальше Гринька стянул уже сам; принялась за рубашку, он помогал расстегивать – их пальцы путались, мешая друг другу, вздрагивая при каждом соприкосновении. Под полотняной рубашкой у него была еще одна – фланелевая, для тепла, – он ее стянул через голову. И остался обнаженным по пояс – сила бугрилась на плечах, на руках, на широкой плоской груди. Татьяна провела по ней ладонью – восхищенно и ласково, Гринька схватил ее руку и поцеловал в ладонь.

– Танюха-а…

Другой рукой она прикрыла ему губы и шепнула:

– Отвернись и снимай все… Я сейчас…

Гибко изогнувшись, она соскользнула с топчана. Он наклонился, возился с сапогами, штанами – за спиной было тихо, а когда, закончив, повернулся – она стояла перед ним, совершенно голая, и теперь светилась в полумраке вся. Мельчайшие частицы света, проникая через входной проем, не могли рассеять скопившуюся в каморке темноту, но отражались от девичьего тела и делали его призрачным, воздушным, нереальным.

Гринька тихо, вполне, может быть, и про себя, ахнул при виде такой сказочной красоты – неужели это мне?! – и вдруг заробел. Ему показалось кощунственным даже прикасаться к ее ангельской сути, а уж вторгаться в нее грубой мужской плотью – и вовсе недопустимо. Да и сама плоть его заробела, отчего Гриньке стало до жути стыдно, кровь полыхнула жаром в лицо, а он только и смог вымолвить жалобным шепотом: