Юрий Трусов - Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)

Эти слова подействовали на Халыма. Он перестал вырываться из сильных рук Луки.

– Сколько прибавишь?

– Еще десять пиастров, достопочтеннейший.

– Сто! Или я, христианская собака, сейчас же крикну стражу.

– Побойся Аллаха, Халым, мы ведь и так отдали тебе все свое состояние – все деньги, что получили от Ашота. Разве это мало – триста пиастров? – взмолился Лука.

Но Халым был неумолим.

– Сто, и только сто! Я и так беру с вас дешево. Риск слишком велик. Одни только невольницы, которых вы похитите, стоят дороже. А немилость паши! А кара в случае, если вас и ваших невольниц поймают! О, я и так слишком мало прошу с вас…

– Халым, достопочтеннейший Халым! Сбавь цену, – по-прежнему не отпускал турка Лука. Он подмигнул Чухраю.

Поймав взгляд товарища, Семен выбежал из ямы и загородил проход. Халым пришел в ярость. Он снова стал вырываться:

– Пустите меня, гяуры, или я сейчас же кликну стражу. – Одноглазый уже открыл было рот, но Семен вынул из своих широких штанов пистолет и приставил дуло ко лбу турка.

– Тогда, достопочтеннейший Халым, ты погибнешь…

Бледное одутловатое лицо турка позеленело от страха.

– Видишь ли, Халым, если нас схватят, то и тебе несдобровать, – по-прежнему ласково ворковал чернобородый Лука, словно ничего особенного не случилось. – Мы скажем паше, сколько пиастров ты взял с нас, прежде чем дозволил сделать этот подкоп. Тогда не уберечь и тебе головы от гнева паши. Послушай нас, Халым, возьми еще двадцать пиастров, да продлятся дни твоей жизни!

Двадцать золотых монет, тут же отсчитанных и вложенных в руку Халыма, сломили сопротивление одноглазого. Он недовольно кивнул им в знак согласия и молча уселся на бочке.

Лука и Семен взялись за работу. Вскоре узкий, глубокий лаз прошел под фундаментом стены. Вот уже лопата Семена стала срезать корни травы, растущей в саду гарема паши.

– Хватит копать, Лука, – сказал он своему товарищу. – Хватит, а то сам паша провалится нам на голову, если выйдет погулять в свой сад.

Лука в ответ крепко стиснул локоть Семена и, пятясь, тяжело дыша, первый вылез из душного лаза. За ним последовал и Семен.

Их встретил тревожный вопрошающий взгляд Халыма.

– Кончили, – коротко бросил ему Лука, сплевывая землю, что набилась в рот. – Теперь, Халым, передай Янике, Одарке и Маринке, чтобы завтра, как стемнеет, были в саду и ожидали совиного крика.

Лука и Семен накинули на потные плечи чекмени, осторожно прикрыли дверь лабаза и исчезли в прохладной темноте сентябрьской ночи.

Весь день армия находилась в балке. В лагере, где расположилось несколько тысяч человек, стояла тишина. Люди разговаривали только шепотом.

Хорошо отдохнув после ночного марша, солдаты и казаки поднялись на заросший дубняком склон. Лежа в кустарнике, воины делились своими думами, вглядывались в озаренную вечерними лучами солнца широкую степь. К ним присоединился Василий Зюзин. Субалтерна всегда тянуло к простым ратным людям. Солдаты знали, что их благородие сам много лет служил рядовым – из гренадерских сыновей он, – и уже привыкли к молчаливому присутствию младшего офицера.

Зюзин залюбовался шумящим морем высокой, тронутой осенней желтизной травы. Солдат – русоголовых светлоглазых крестьянских парней – волновал могучий простор непаханной земли.

– Ох и силища громадная в ней, родимой! Глянь-ко, какую травищу вымахала! Зря она, эта землица наша, под турком пропадает, – кручинился гренадер Сергей Травушкин.

– И верно! Турок насчет земли – дурак. Ничего он в ней не понимает. Ему бы по степи, как татарину, только коней гонять, – поддержал Сергея его однополчанин ефрейтор Иван Громов – суровый темноусый богатырь.

И снова слышен голос Сергея Травушкина, веселого, бойкого солдата:

– Братцы, а знаете, как турка с татарвой отсель погоним, так земля эта станет насовсем нашенской, вольной…

– Как это – вольной, нашенской? – недоуменно переспросил Громов.

– А вот так: кто ее зачнет пахать, тот и владеть будет землицей этой…

– Так тебе ее бары и отдадут! – махнул безнадежно рукой Громов.

– А на что, посуди сам, барам эта земля? У них земли и без того досыта… Вот так, – яростно провел ладонью по горлу Травушкин.

Это убедило всех.

Зюзин заметил, что у казаков, как и у солдат, от слов Травушкина повеселели глаза. Еще бы! Хотя черноморские казаки и называли насмешливо по старой запорожской привычке тех, кто пахал землю, обзаводился хозяйством и семьей, гречкосеями и гнездюками, но мечта о вольной, своей, пашне волновала и их. Большинство казаков были бедняками-сиромахами. Всю жизнь мечтали они о своем вольном пшеничном поле, о белой хате, окруженной вишневым садочком, да о чернобровой жинке. Лишь немногим удавалось обрести это.

Седоусый казак Максим Корж, совершивший за свою жизнь немало походов еще в товариществе сечевом, много порубивший в битвах супостатов земли родной, пристально посмотрел на Травушкина.

– Хлопец правду каже, святое дело это – вражину с земли нашей изгнать, – сказал казак.

Слова эти запали в душу ратным людям. Когда огромное солнце стало опускаться в степную траву, солдаты и казаки с посветлевшими лицами начали дружно готовиться к ночному маршу.

Семь переходов по очаковской степи сделала армия Гудовича, нигде не встречая ни местных жителей, ни их следов. К концу седьмого перехода в предрассветной мгле показались плоские холмы Куяльницкой возвышенности. Сергей Травушкин почувствовал, что идет по стерне.

– Братцы, – зашептал он идущим рядом гренадерам. – Братцы, да это же пашня.

Он вырвал из рыхлой земли пучок срезанной пшеничной соломы и передал ее товарищам.

– И впрямь стерня. Значит, где-то здесь наши, крещенные, живут, пашут…

– А если это не наши, а турки пашут, – взволнованным шепотом высказал догадку один из солдат.

Но товарищи его запротестовали:

– Да что ты! Будет тебе турок или татарин землю пахать!

– Не иначе как наши тут живут или волохи, – порешило большинство.

Утром, когда войско отдыхало, расположившись лагерем в лесистой балке, Хурделицу разбудили часовые. Перед есаулом стоял высокий худой старик в залатанной холщовой свитке. В больших жилистых руках он держал кошелку, набитую пучками сухих трав.

Кондрат протер глаза, чтобы окончательно удостовериться, не снится ли ему сон: перед ним стоял дед Бурило – постаревший за полтора года разлуки, но Бурило, живой-здоровый!

– Диду! – Есаул крепко обнял старика.

Тот тоже так обрадовался неожиданной встрече, что не мог скрыть слез.

– Крестник, не гадал я тебя встретить. Не гадал… Дайка глянуть на тебя хорошенько. Ой, какой пышный стал! – разглядывал Бурило есаула.