Уилбур Смит - И плачут ангелы

— Пожалуй, я напьюсь, — решил Крейг.

Однако тоника не осталось, а джин с водой оказался таким отвратительным на вкус, что он вылил эту гадость в мойку. Крейг поставил было кассету с «Пасторальной симфонией», но она навевала такие воспоминания, что сердце разрывалось. Он выключил магнитофон, взял со стола переплетенную в кожу тетрадь сэра Ральфа и пролистал ее: дневник Крейг прочитал уже дважды. На выходных надо было бы съездить в Кингс-Линн, Баву наверняка ждал, что внук приедет за следующим дневником.

Крейг начал читать записи в третий раз, и боль одиночества мгновенно утихла.

Подумав, он порылся в ящичке и достал разлинованную тетрадку, где рисовал схемы кают и камбуза, — в ней еще оставалось больше сотни чистых листов. Вырвав использованные страницы и взяв твердый карандаш из навигационного набора, Крейг уселся за штурманский стол и почти пять минут разглядывал чистую страницу. Потом он написал:

Африка притаилась на горизонте, словно лев в засаде, рыжевато-золотистая в первых лучах солнца, обожженная холодом Бенгельского течения. Робин Баллантайн всматривалась в далекий берег…

Крейг перечитал написанное, и его охватило странное возбуждение, которого он никогда раньше не испытывал. Перед глазами стояла девушка: она нетерпеливо задрала подбородок, длинные волосы развевались на ветру.

Карандаш торопливо заскользил по чистой бумаге: девушка ожила, ее голос звучал в ушах Крейга. Он перевернул страницу и продолжал писать — и не успел опомниться, как вся тетрадка заполнилась словами, написанными угловатым почерком, а в иллюминаторе разгоралась утренняя заря.

Сколько Джанин себя помнила, в конюшне позади ветеринарной клиники отца всегда были лошади. Когда ей исполнилось восемь лет, отец впервые взял ее с собой на охоту, а вскоре после своего двадцать второго дня рождения и незадолго до отъезда в Африку она получила значок охотника, став полноправным членом местного охотничьего клуба.

Роланд Баллантайн подарил Джанин великолепную гнедую кобылку без единого светлого или темного пятнышка. Тщательно вычищенная шкура лоснилась под солнцем, точно мокрый шелк. Джанин и раньше нередко ездила на проворной и легкой кобылке — между всадницей и лошадью давно установилось взаимопонимание.

Роланд ехал верхом на громадном черном жеребце, названном Мзиликази в честь древнего короля матабеле. Под кожей плеч и живота, словно змеи, извивались вены. Между ног свисали гигантские яички — грубый и неотразимый признак мужественности. Когда жеребец прижимал уши и оскаливал зубы, перепонки в уголке глаз наливались кровью — исходящие от него высокомерие и угроза пугали и в то же время притягивали Джанин: конь был вполне под стать всаднику.

Высокие сапоги Роланда Баллантайна были начищены до зеркального блеска, короткие рукава белой рубашки плотно обхватывали мускулистые бицепсы. Джанин подозревала, что он всегда носит белые рубашки, чтобы подчеркнуть темный загар лица и рук. Роланд невероятно красив, но безжалостность делала его куда более привлекательным, чем красивое лицо само по себе.

Прошлой ночью, когда они лежали в постели в ее квартире, Джанин спросила:

— Сколько людей ты убил?

— Столько, сколько потребовалось, — ответил он.

И хотя она думала, что ненавидит войну, смерть и страдания, Джанин пришла в такое возбуждение, что потеряла всякий контроль над собой. Когда все закончилось, Роланд засмеялся:

— А ты, оказывается, маленькая извращенная сучка!

Джанин захотелось сквозь землю провалиться от стыда. Она возненавидела Роланда за то, что он все понял, и, разозлившись, набросилась на него с намерением выцарапать глаза. Он легко удержал ее и, похихикивая, шептал на ушко, пока она снова не обезумела от страсти.

Сейчас Роланд ехал рядом, и Джанин почувствовала, как в глубине души шевельнулся страх, по коже побежали мурашки, низ живота свело.

На вершине холма Роланд натянул поводья. Жеребец затанцевал по кругу, осторожно поднимая копыта, и попытался ткнуть мордой кобылку. Роланд дернул повод, заставляя коня повернуть голову, и показал на горизонт, со всех сторон уходящий в голубизну небес.

— Все, что ты отсюда видишь — каждая травинка, каждый камешек, — все это принадлежит Баллантайнам. Мы боролись за это, и мы победили — и тот, кто захочет отнять принадлежащее нам, сначала должен будет меня убить.

Сама мысль показалась смехотворной: Роланд выглядел бессмертным юным богом.

Он спешился и привязал лошадей к высокому дереву мсаса, потом снял Джанин с седла. Роланд обнял девушку сзади, прижимая к себе, и подвел к самому краю пропасти.

— Вот, посмотри! — сказал он.

Вид открывался превосходный: густая золотистая трава, изящно изогнутые деревья, прозрачные ручейки и блестящие зеркала запруд, мирно жующие стада больших рыжих коров с шерстью цвета красной почвы под их копытами, а над всем этим — высокий купол голубого африканского неба с пятнами облачков.

— Этой земле нужна женщина, которая полюбит ее так же, как я, — произнес Роланд. — Женщина, которая станет матерью сыновей, чтобы они лелеяли эту землю и владели ею, как я владею.

Джанин догадалась, что он хочет сказать, и теперь, когда слова вот-вот сорвутся с его губ, ее вдруг охватило смятение и бросило в дрожь.

— Я хочу, чтобы именно ты стала этой женщиной, — заявил Роланд Баллантайн, и Джанин бурно разрыдалась.

Сержанты отряда Баллантайна сбросились на вечеринку по случаю помолвки своего полковника и его избранницы. Праздник устроили в офицерской столовой в казармах отряда в Табас-Индунас. Пригласили всех офицеров с женами, так что прибывших на «мерседесе» Роланда и Джанин встретила собравшаяся на веранде плотная толпа. Под руководством старшины Гонделе все весело, хотя и нестройно, запели.

— Слава Богу, деретесь вы лучше, чем поете, — сказал им Роланд. — Иначе ваши задницы давно бы превратились в решето.

Полностью уверенный в себе, как доминирующий самец в стае, он обращался с подчиненными с грубой отеческой суровостью и заботой, и его открыто обожали. Джанин это хорошо понимала и ничего другого не ожидала. Удивление вызывала сплоченность отряда: между белыми и черными офицерами чувствовалась почти осязаемая нить доверия и единства, которая была явно прочнее любых семейных связей. Позднее Джанин спросила Роланда об этом, и он сказал: «Волей-неволей полюбишь человека, от которого зависит твоя жизнь».

Офицеры обращались с Джанин очень уважительно, почти благоговейно. Матабеле называли ее «донна», белые — «мэм», и она мгновенно прониклась к ним симпатией.

Старшина Гонделе лично принес ей джин, который и слона бы с ног свалил, и очень обиделся, когда Джанин попросила добавить немного тоника. Потом он представил ее своей жене, привлекательной дородной дочери одного из старших вождей матабеле. «Она вроде как принцесса», — объяснил Роланд. Принцесса родила пятерых сыновей — именно столько договорились завести Джанин и Роли — и прекрасно говорила по-английски, так что между женщинами немедленно завязался серьезный разговор, от которого Джанин отвлек прозвучавший рядом голос: