Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

– Огонь! Огонь по убийцам!

Грянул залп из четырех пушек, заряженных картечью, с лихвой отплатив мятежникам за пролитую ими кровь. А поскольку в таком шуме расслышать что-либо из приказов императора не было никакой возможности, за первым залпом тут же последовал второй…

Результат двойного залпа пушек с такого близкого расстояния был ужасен. На месте полегло более шестидесяти человек из корпуса гренадеров, как и из Московского полка и морских пехотинцев, остальные бросились бежать кто по Галерной улице, кто по Английской набережной, Исаакиевскому мосту и просто по невскому льду. Кавалергарды пришпорили коней и пустились в погоню за мятежниками. Все, за исключением одного. Он предоставил своим товарищам мчаться вдаль, а сам сошел с лошади и, оставив ее на произвол судьбы, направился к графу Орлову. Подойдя, он отстегнул свою саблю и протянул ему.

– Что вы делаете, граф? – удивился генерал. – Почему вы предлагаете мне свою саблю вместо того, чтобы пустить ее в ход против бунтовщиков?

– Потому что я участвовал в заговоре, ваше превосходительство. И коль скоро рано или поздно меня бы разоблачили и схватили, я предпочитаю сдаться сам.

– Арестуйте графа Алексея Ванинкова, – сказал генерал двум кирасирам, – и отведите его в крепость.

Приказ был тотчас исполнен. Я видел, как граф перешел по мосту через Мойку и скрылся за углом французского посольства.

Я тут же вспомнил о Луизе, ведь теперь я был ее единственным другом. Я побрел по Невскому и вскоре предстал перед моей несчастной соотечественницей, такой бледной и печальной, словно она уже знала, что я принес дурные вести. Едва увидев меня, она бросилась навстречу, протягивая ко мне молитвенно сжатые руки:

– Что с ним, во имя неба, что с ним?

– Все обернулось так, – отвечал я, – что вам больше не на что надеяться, кроме чуда Господня или царской милости.

Я рассказал ей все, чему был свидетелем, и вручил письмо от Ванинкова.

Как я и предполагал, письмо было прощальным.

В тот же вечер граф Милорадович скончался от своей раны, но прежде чем умереть, он настоял, чтобы хирург извлек пулю. Когда операция была закончена, он взял кусочек свинца, поднес к глазам и обнаружил, что тот не калиброван.

– Я доволен, – сказал граф. – Это не солдатская пуля.

Через пять минут его не стало.

На следующее утро, в девять часов, когда город еще только начинал просыпаться и никто не знал, усмирен вчерашний мятеж или готов вспыхнуть снова, император без свиты и охраны вышел из дворца рука об руку с императрицей, сел в дрожки, ждавшие его у ворот Зимнего, и отправился по улицам Петербурга. Он проехал перед каждой казармой, рискуя получить пулю, если там еще оставались заговорщики. Но повсюду царя встречали только ликующие крики, они раздавались, едва кто-нибудь узнавал его издали по развевающимся перьям на шляпе. Когда после этой поездки он проезжал по Невскому обратно во дворец, из одного дома вышла женщина с бумагой в руках и упала посреди дороги на колени, так что его саням пришлось свернуть в сторону, чтобы не раздавить ее. Возница сумел остановить экипаж в трех шагах от нее, проявив ту баснословную ловкость, с какой русские управляют своими лошадьми. Женщина, ничего не видя от слез, нашла в себе силы лишь для того, чтобы, рыдая, размахивать бумагой, которую держала в руке. Возможно, император и продолжил бы свой путь, но императрица с ангельской улыбкой взглянула на него, и он бумагу взял. Там были всего несколько слов, написанных второпях и еще влажных от слез:

«Ваше величество! Пощадите графа Ванинкова, во имя всего, что вам дорого, пощадите… пощадите!»

Император тщетно искал подпись: ее не было. Тогда он обратился к неизвестной женщине:

– Вы его сестра?

Просительница печально покачала головой.

– Вы его жена?

Она снова повторила жест отрицания.

– Но кто же вы наконец? – спросил император с легким раздражением.

– Увы! Увы! – вскричала Луиза, вновь обретя голос. – Через семь месяцев, сир, я стану матерью его ребенка.

– Бедняжка! – обронил царь, делая знак вознице, и лошади понеслись галопом. Прошение император забрал с собой, но просительнице не оставил иной надежды, кроме единственного слова жалости, сорвавшегося с его уст.

Первые дни, последовавшие за ужасным мятежом, ушли на то, чтобы уничтожить все его следы, вплоть до кровавых отметин, которые еще хранили выщербленные картечью стены Сената. Главные заговорщики были арестованы в тот же вечер или ночью. Это были князья Трубецкой и Оболенский, журналист Рылеев, капитан Якубович, лейтенант Каховский, штабс-капитаны Щепин-Ростовский и Бестужев, а также другой Бестужев, адъютант герцога Александра Вюртембергского, и сверх того еще человек шестьдесят-восемьдесят, более или менее виновных, в частности, Ванинков, который, как мы уже говорили, сдался добровольно, и последовавший его примеру полковник Булатов.

По странному совпадению Пестель был, согласно полученному из Таганрога приказу, арестован на юге России в тот самый день, когда в Петербурге разразился мятеж.

Братьев Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов, которым удалось ускользнуть и поднять шесть рот Черниговского полка, настигли недалеко от городка Василькова люди генерал-лейтенанта Рота. После безнадежной попытки сопротивления один из них попытался застрелиться, но не сумел, а другого взяли тяжело раненного осколком картечи в бок и ударом сабли в голову.

Всех пленников, в каком бы уголке империи их ни арестовали, отправили в Петербург. Была создана следственная комиссия, по распоряжению императора составленная из военного министра Татищева, великого князя Михаила, князя Голицына, государственного советника Голенищева-Кутузова, преемника графа Милорадовича на посту петербургского военного и четверых генерал-адъютантов – Чернышова, Бенкендорфа, Левашова и Потапова. Началось беспристрастное расследование.

Все, как принято в Петербурге, происходило втайне, никакие вести не просачивались наружу. К тому же – поистине странно: на следующий день после того, как в армии было официально объявлено, что все предатели арестованы, о них никто более не упоминал, словно они никогда не существовали, или были одиноки, не имели семьи и близких. Ни один дом не закрыл в знак траура свои ставни, ни одно чело не затуманилось вдовьей печалью. Жизнь продолжалась, будто ничего не случилось. Одна лишь Луиза попыталась предпринять демарш, о котором мы упоминали и который, может статься, не имел прецедентов в памяти россиян. Однако я полагаю, что каждый, как и я, чувствовал: близится день, когда некая кошмарная новость раскроется, подобно кровавому цветку. Ведь заговорщики уличены, их намерения были чреваты убийством, так что теперь, хотя доброта императора широко известна, каждый понимал, что он не сможет простить всех: пролитая кровь требует отмщения.