Ольга Елисеева - Наследник Тавриды

— Я прошу вас стать воспитателем моего сына, — очень громко и внятно проговорил Никс. — Я настоятельно… умоляю вас не отказываться.

Царевич спустил ребенка с рук и велел бежать к маме.

Жуковский был удивлен. Но не больше, чем когда ему поручили учить прусскую принцессу.

— Неужели ваше высочество не нашли более достойного человека?

— Нет, — честно сказал Никс.

— Плохи же дала в России с воспитанием, — пошутил поэт. — Я полагал, что вы выберете кого-то из своих генералов. Есть университетские профессора, лицейские преподаватели…

— Василий Андреевич, я буду говорить прямо. — Николай взял спутника под руку. — Саша очень впечатлительный мальчик. Нежный. Ему не нужны ни генералы, ни профессора. Я видел, как вы обращаетесь с людьми. Вы добрый, порядочный человек. Пожалуйста.

Поэт не знал, что и сказать.

— Соглашайтесь, — почти потребовал царевич.

Вместо ответа Жуковский вытащил из кармана мятый листок.

— Прочтите. Это письмо ко мне одного моего молодого друга. Его фамилия Пушкин, она вам вряд ли что-то скажет.

— Обидно даже, — рассмеялся великий князь. — Его «Фонтан» лежит в спальне у моей супруги. А сам он, кажется, в ссылке?

— Точно так-с. — Жуковский поклонился. — Прочтите.

Никс с недоверием развернул лист. Он был не приучен просматривать чужую почту. Но поэт настойчиво кивнул, и собеседник опустил глаза. «Спаси меня! Спаси! Еще раз спаси меня!»

— Что за галиматья? — Великий князь поднял недоуменный взгляд. — Какой-то отец. Какие-то руки. Кто кого побил?

— Никто никого не побил, — со вздохом пояснил Жуковский. — Молодой человек повздорил с родителями и боится обвинений в нарушении морали. По закону, если отец обратится в суд, сына ждет лишение чести. А в его положении ему даже не дадут оправдаться.

Никс пожевал губами. Он отлично понимал, чего от него хотят. Пойти к царю и выступить адвокатом дьявола. Такая вот у нашего ссыльного репутация.

— А что, этот Пушкин… он, и правда, такой… — Великий князь не подобрал слова: «ужасный», «развратный», «дерзкий». — Неуёмный?

Жуковский покачал головой.

— Молодость быстро проходит. Этот юноша — гордость русской словесности.

— Мой ответ — цена вашего согласия? — уточнил царевич.

Поэт снова помотал головой.

— Я уже согласился. Просто вы — единственный член императорской фамилии, которого я еще не просил о Пушкине.

Никс запрокинул голову и расхохотался.

— Хорошо. Я попробую. Но ничего не могу обещать.

Василий Андреевич развел руками. Разговор с императором — дело непредсказуемое.

Перед ежедневным моционом государя по большому императорскому кругу — от дворца по набережной, мимо Летнего сада, на Невский и обратно — Николай выклянчил у августейшего брата минутку.

— Слышали новость о Пушкине, сир?

Александр Павлович поморщился. Уж если он кого не любил, так взаимно.

— Что именно я должен слышать? Что он чуть не прибил отца? Это уголовное преступление.

— Мне сдается, что разговоры в свете вряд ли заслуживают внимания…

— А мне сдается, что этого шалопая еще ни разу как следует не наказывали, — с раздражением бросил царь. — Он нашкодил в Одессе. Его послали куда потише. Так он в собственном имении нашел способ нарушить закон. Поднял руку на отца…

Император осекся. Николай смотрел в пол и ничего не говорил. Целую минуту. Потом поклонился:

— Будьте справедливы, ваше величество.

Михайловское.

«О, дева-роза, я в оковах!» Пушкин отодвинул от себя письмо Александра Раевского и с неприязнью поморщился. Всякое напоминание об Одессе причиняло ему боль. И все же он снова и снова вызывал в голове строчки-беглянки, выпорхнувшие с юга и прилетевшие в жалкий, холодный приют изгнанника. Ему доставляло наслаждение дотрагиваться до припухшей раны, бередя и растравляя ее.

«Татьяна искренне о вас жалеет. Она поручила мне передать вам поклон. Нежная душа увидела в случившемся лишь несправедливость, жертвою которой вы стали по вине ее мужа. Она выразила сочувствие с редкой отзывчивостью и теплотой. Вы говорите, что боитесь скомпрометировать меня перепиской. Напрасно. Мы живем в Белой Церкви, вдали от шпионов, и пользуемся полной свободой».

Кровь закипела в жилах у Пушкина. Для чего послано это письмо? Чтобы уязвить его торжеством соперника. Поэт уже догадывался, что Раевский не был до конца искренен и чист в отношениях с ним. Он сам мечтал о графине, не скрывал этого, и быть может, — тут ревнивая догадка уколола сердце ссыльного — пользовался ее благосклонностью уже в Одессе. Как родня, Александр мог свободно посещать дом наместника. Что если он ловко втравил друга в ухаживание за прекрасной дамой, использовал его, как щит, а в опасный момент подставил под удар?

Листки лежали на столе и, крутя их пальцами, Пушкин то выводил профиль неверного приятеля, то подписывал: «Ты осужден последним приговором». То марал чеканный силуэт — слишком красивый, чтобы не притягивать Элизу. Татьяну! От одного имени ему становилось не по себе. Разве он знал, в какую ловушку попадет, предав своей героине и облик, и обрывки судьбы реальной женщины? Ах, он давно бы выкинул из головы нелепую страсть! Разве мало вокруг милых мордашек? Но каждая строка «Онегина» держала его, как на привязи, воскрешая в памяти одно лицо, одни руки на клавишах фортепиано, один чуть провинциальный французский выговор.

Тоска! Тоска! И скука. «Мне скучно, бес!» Мне скучно без… Все, что напоминает море, наводит грусть. Журчание ручья, голубое небо… Слава богу, небо на севере серое, а луна похожа на репу. Нет ни саранчи, ни «Милордов Уоронцовых». Одна мольба: хоть слово об Одессе!

Санкт-Петербург.

По погоде правое, контуженное ухо у Бенкендорфа закладывало. Утром 7 ноября он шел к Главному штабу и поминутно тряс пальцем в раковине, стараясь вернуть ускользающий слух. Денек обещал быть тихим. На небе ни облачка, а Нева застыла, как студень. Но мнимое спокойствие не могло обмануть живой барометр, с двенадцатого года поселившийся в голове у генерала. Какая гадость!

Настроение портилось еще и оттого, что сейчас предстоит напрягаться и читать по губам не расслышанные слова. Есть люди хорошие, говорят громко. Например, его высочество Николай Павлович. А есть — специально бормочут под нос. Издеваются. Император, даром что сам глухой, никогда не повысит голоса, чтобы его поняли. Или Жуковский. Привык лопотать вирши, не разберешь, чего хочет. Другое дело дочки или маленький наследник. Как начнут звенеть, за три зала слышно! На Руси должны быть внятные государи.

Пребывание в Главном штабе не прибавило Бенкендорфу оптимизма. Дибич, как дорвался до власти, стал несносен и мариновал приглашенных у двери часа по два. Ни Петр Михайлович Волконский, ни тем более Закревский не позволяли себя такой пошлости. Проведенный адъютантом к кабинету, Александр Христофорович невозмутимо сел на стул и вытянул вперед длинные ноги. Пусть спотыкаются!