Ольга Елисеева - Наследник Тавриды

— Ну, удачи, мичман. — Бенкендорф протянул молодому человеку руку. — Как ваше имя?

— Беляев Петр Петрович, — ответил юноша, сердечно пожимая генеральскую длань.

Они расстались, не зная, что встреча им предстоит более чем через год, во время следствия, по разные стороны стола.

До Михайловского весть о наводнении дошла на излете ноября. «Вот прекрасный случай нашим дамам подмыться», — написал изгнанник брату Левушке. А недели через две одумался: «Лев, милый, будь другом, употреби мой гонорар за “Онегина” в помощь кому-нибудь из пострадавших. Только заклинаю, не говори об этом ни одной живой душе».

11 января 1825 года. Михайловское.

«Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин…»

Метет. Снег лепит в окно. Слюдяной осколок, вставленный в форточку вместо стекла, вот-вот треснет. Хорошо, не бычий пузырь. Няня затыкает старенькой, ни на что не годной подушкой щель, сквозь которую на подоконник задувает снег. Ни прокатиться. Ни добраться до Тригорского. Нет дороги ни прохожему, ни проезжему.

Единственная радость — родные укатили. Один. Только няня. Только сказки. Каждая — поэма. Метет.

Глянул на снежный морок. Вообразил ездока где-нибудь в поле у Святой Горы. Передернул плечами. Холодно. Боязно. Темно.

Ветер шутит? Точно гремит колокольчиком. Или деревья в парке трещат от мороза и вместе с ними трещит старый дом, наполняя комнаты звуками-обманками? Или вьюга выстудила горло трубы и выводит на нем, как на дудке, мелодии? Вот снова, снова. Нет, да это бубенцы!

Пушкин вскочил из-за стола и, не накинув шубы, стукнулся плечом в дверь.

— Куда? Куда!

Не слыша голоса няни, застыл на ветру, аж грудь перехватило. Морозный воздух встал колом. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Кто? Кого занесла нелегкая? Господи, пусть останется до утра! Только бы живой путник! Только бы увидеть лицо человеческое…

Ездок выпрыгнул из саней. Весь занесенный снегом, как Дед Мороз. От бобровой шапки до пят. Встряхнулся, как собака, зашагал к крыльцу. Хлопья лепили в лицо, мешая обоим видеть. Но когда, утопая в сугробах, гость перешагнул через низенькие ступеньки и разглядел хозяина — босого, в одной рубашке — закричал от ужаса. Сорвал шапку и кинулся на Сверчка с объятьями. Пущин? Пущин! Пущин!!!

Да может ли быть такое? Все его бросили! И друзья, и мать с отцом.

— Брат, да ты с ума сошел? — едва справляясь с голосом, прорычал Иван. Сграбастал в охапку, поднял на руки, как ребенка, понес в дом. Запнулся ногой о порог, чуть не упал на крохотную старушку в повойнике. Няня голосила при виде голого Пушкина.

— Пятый год врозь, а ты такой же! — пробасил Пущин, ставя друга на пол, но все не разжимая рук. Восемь лет они провели вместе, учились. Ссылка развела. А еще раньше легкомысленное тяготение Сверчка к высшему обществу, шуму и блеску. Как Иван отважился приехать? Тургенев в Москве предостерегал: за Пушкиным следят. Себе дороже. Забыл, где живешь? Что ни день, кого-нибудь увозят с фельдъегерем.

Но таки Иван поворотил коней в Михайловское. И вот стоит посреди лужи, натекшей в теплой горнице с шубы. По меху бегут ручьи. А Пушкин босыми пятками отбивает дробь, и сам готов заплакать. Добрая старуха, не признав чужого человека, но видя счастье у обоих на лицах, тоже кинулась обнимать и целовать Ивана.

— Нам бы чаю, — просипел Пушкин, выныривая из медвежьих объятий друга.

— Кофию.

— Трубок.

— Умыться.

— Раздеться с дороги. Да есть ли другая комната?

Пущин огляделся по сторонам. Убогая обстановка. У Сверчка вечно все понабросано. Листочки, книжки, измусоленные, съеденные, обожженные на свече перья. Всегда писал огрызками, так что трудно было и в пальцах удержать. Не изменился. Посерьезнел? Осунулся. Погрустнел. Нет. Тот же черт! Только с бакенбардами. Вот, право, гадость!

Комнатенка, где примостился поэт, походила больше на клетку для птички. У самых дверей, на проходе. Сломанная кровать с пологом, вместо ножки подложено полено. Книжный шкаф, диван, просиженный чуть не до полу. Стол с ворохом бумаги. Бедно, бедно.

Гость скинул шубу. На пятачке не повернуться. Двери в господские покои закрыты на висячий замок.

— Милый, что это?

Пушкин досадливо пожал плечами.

— Мать с отцом уезжали, не велели дом студить. Ты ведь помнишь, мой старик — знатный эконом. Грозился выставить мне счет за дрова.

Иван не сдержал гримасу. Как такое снести? Бедному поэту и пройтись-то негде! Сиди, поджав под себя ноги.

— Давай-ка, мать, дом топить, — веско сказал он застывшей рядом няне. — Он же попрыгунчик у тебя. Нельзя ему, скрючившись, день-деньской штаны протирать.

Старуха заковыляла исполнять приказание. Будто только этого и ждала. Сам-то ее касатик не умел распорядиться. То ли боялся. То ли недосуг ему. Через полчаса явились и кофе, и трубки. Грели воду, чтобы гость ополоснулся. Друзья уселись на диван, ухнув задами до паркета. Хохотали, держась за руки.

— Ну, рассказывай. Как там, где люди живут?

Пущин с жалостью смотрел на друга. Одичал. В глазах какой-то африканский блеск. Лихорадочное возбуждение. А потом сразу апатия. Смеется с надрывом. Точно и не весело ему.

— Ни Москва, ни Питер не изменились, — молвил гость. — Будешь удивлен, но новостей ждут от тебя.

Пушкин покачал кудлатой головой, потом уронил ее на руки.

— Дорого бы я дал… Дорого бы дал, — повторил он.

— О тебе столько слухов.

— Ну? Ну? Что говорят? Насели на Воронцова?

— Более чем.

— А он сам? Небось, успел ославить меня на весь свет?

— Молчит.

Пушкин был удивлен. Откинулся на спинку дивана, чуть прищурился.

— Вот как? Выбирает момент.

— Он в Бессарабии. Там чума.

Поэт распрямился, как пружина. Прошелся по комнате.

— Я и сам не знаю: за что меня? Козни Милорда. Ревность. Мои бумаги по службе. Эпиграммы. Разговоры о религии…

— Ты должен благословлять судьбу, что убрался из Одессы. — Пущин сглотнул. С холода начиналась резь в горле. — Скажи мне, вращаясь среди наших на юге, ты чувствовал, что час недалек?

Поэт застыл. Впервые его открыто спрашивали о тайном обществе. Будто бы он должен знать. Да кто ж не знает?

— Итак, ты заметил брожение?

— Брожение? — рассмеялся Пушкин. — Кипение, ты хочешь сказать.

— Теперь вообрази, — протянул гость. — Одесса — южный Вавилон. Где еще встречаться? В доме у Волконского ты был бы завсегдатай. А за тобой следят…

Сверчок облизнул пересохшие губы.

— Вы мне не доверяете. — Отчаяние изобразилось на его лице. — Верно. Что я за человек? Пустой. Слабый. Я такой чести не стою.

Он был готов заплакать.

— Ты должен понимать, что осторожность с нашей стороны — не каприз, — мягко укорил его Пущин. — Почему ты не ответил Алексееву? Он дважды писал о тетрадях.