Лариса Склярук - Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник)

Валерий опустился на скамью. Мелодично струилась вода, маня созерцать. Но отдохнуть после прогулки Валерию не удалось. Оставившая работу Терция присела рядом. Светлая туника обрисовала острые колени.

Слова и просьбы матери Валерий знал заранее. И что вынуждена она страдать, за дурного мужа выданная, и что дважды двадцать лет прожила она беспорочно, и что старый безобразник стремится съесть ее приданое, и что пьет он целый день, нечестен, невоздержан и лютый враг жене, но все же надо его найти и привести домой.

Хотя эти регулярно повторяющиеся поиски загулявшего отца Валерию порядком надоели, он не мог противиться просьбам матери и, подстегнутый обиженно-гневным выражением ее лица, беспокойными движениями худых длинных рук, пообещал отправиться на розыск.

Как часто явные достоинства человека оказываются невознагражденными, как часто явные недостатки вызывают снисхождение и симпатию.

Так и Валерий, уважая и в то же время жалея мать, в своих сыновних чувствах был довольно прохладен. И возможно, не последнюю роль в этом сыграл нервный, порой доходящий до злобных визгливых истерик, характер Терции, что коробило спокойного сына.

Тогда как старый безобразник был ему по-своему симпатичен. И, осознавая это, умная Терция смотрела на сына со смешанным чувством обиды и гордости.

Он очень хорош, ее мальчик. Он унаследовал от родителей все лучшее, счастливо избежав их пороков. Он высок ростом и строен. У него приятные черты лица. Высокий чистый лоб, пристальные серые глаза, прямой римский нос, твердая линия подбородка, и эта ямочка, выделяющаяся четче, когда юноша сжимает губы. О, он может сводить с ума женщин, но, слава богам, он не столь сладострастен, как этот мерзкий развратник, его отец.

Быстро темнело. На фиолетово-черном небосводе проявлялось все больше и больше звезд. Уже закрыты двери домов и заперты лавки. Столица погрузилась в полнейший мрак.

Воры, злодеи, пьяницы, бродяги – ваше время. Остерегись, прохожий, в одиночестве идти по темным улицам Рима. Когда на твои отчаянные вопли прибудет триумвир с отрядом общественных рабов, скорей всего, будет уже поздно.

Впереди Валерия, шаркая подагрическими ногами по каменным плитам мостовой, плелся Сервус, держа в дрожащей руке факел. Пропитанный смолой, дегтем и воском пучок прутьев потрескивал, Валерий сердился. Зачем он идет? Зачем? Ведь и так ясно, где проводит время отец. Но, с другой стороны, и мать можно понять. Обедать в одиночестве считалось в Риме едва ли не несчастьем. А пригласить гостей, когда глава дома бражничает где-то в притоне, значит давать повод ненужным разговорам.

Улицы все больше изгибались, приближаясь к самому неприглядному району Рима – Субуре.

Где-то на втором этаже слева открылось окно, и невидимая рука выплеснула на улицу содержимое горшка. Помои облили Сервуса с головы до ног, едва не потушив факел. Отвратительно запахло.

– Ах, чтоб тебя Юпитер и все боги поразили. Поганец, висельник, вороний корм, – громко запричитал Сервус, отряхиваясь, – сморчок, колодник.

– Да придержи язык, – раздраженно прикрикнул Валерий, которого вопли раба сбили с мысли.

– Приятно ли это, хозяин, когда из ночного горшка окатили. Фу, гадость. Хоть бранью извести мерзавца. – Сервус обиженно замолчал, но весь дальнейший путь Валерий был вынужден проделать, вдыхая вонь, исходящую от платья Сервуса.

Шаги вооруженных дубинками рабов, следовавших за Валерием, гулко отдавались от поворотов. Наконец улочка круто поднялась наверх и уперлась в дверь. Рядом с дверью на стене было написано несколько нелестных надписей о хозяевах таверны: «Хозяин – скряга и прохвост. Бурдой тут поят». На что хозяин заведения не поленился сделать приписку: «Асс [20]платишь и фалернского [21]хочешь. Да дурень ты, однако».

Оставив Сервуса на улице, уж слишком противно от него пахло, Валерий в сопровождении двух рабов вошел внутрь. Впрочем, амбре, обдавшее его при входе, было немногим лучше аромата платья Сервуса. Запах дешевого вина мешался с испарениями потных тел, аромат чеснока – с кислотной вонью рвоты.

Стены из грубо сложенных, некогда красных кирпичей и квадратные колоны поддерживали круглый закопченный свод. Свисающий с потолка на железной цепи двурогий светильник давал неясный свет и не рассеивал темноты углов. Блеклая картина, нарисованная рукой пьяного художника на облезлом куске штукатурки, пытавшегося изобразить пучок моркови и связку лука, была скорее карикатурой, чем украшением.

Полупьяные музыканты в серых туниках с прорехами в самых неожиданных местах исполняли нехитрую мелодию, дергая струны и стуча кимвалами. Перед музыкантами, совершая непристойные телодвижения и распевая скабрезную песенку, танцевала полуодетая танцовщица.

Посетители или еще сидели за столами или уже находились на заплеванном полу, где сладко подремывали, прислонившись к стенам, а то и вовсе привольно валялись по углам таверны, куда их оттаскивала прислуга.

Эпидий сидел на низком табурете. Его дородное лицо с подбородком, переходящим в объемную шею, лоснилось. Волосы с сильной проседью прилипли к влажному лбу. На толстом колене мужчины, обнимая его шею тонкой ручкой, сидел пьяный белокурый мальчик – галл.

О изощренные мальчиколюбцы.

Подчиняясь жесткому взгляду Валерия, мальчик поставил чашу с вином на стол, встал и, нетвердо двигаясь, исчез в глубине комнаты. Отец повернул голову. В светлых глазах стояла пьяная муть.

– Сын, – сказал он радостно, словно после долгого ожидания, – уже пора? Что за негодяй этот Порций. Где эта свинья? Я же приказывал ему следить и не позволить мне пьянеть. Где этот бездельник, олух? Дать ему оплеуху. – Эпидий завертелся на табурете, отыскивая слугу.

– Да здесь я, здесь, – ворчливо сказал Порций, выступив из-за колонны. В правой руке он вертел ободранное перо павлина, а левую демонстративно прижал к щеке. – И оплеух уже вы мне, хозяин, надавали, лишь только я попытался приблизиться и перышком легчайшим ваше горло пощекотать. Так что сами виноваты. А я могу хоть и сейчас вам рвоту вызвать. Открывайте рот пошире.

– Пошел вон, болван, – рявкнул, замахнувшись, Эпидий, но потерял равновесие и едва не упал с табурета.

Кивком головы Валерий отдал приказ стоящим позади него рабам. Те привычно подхватили хозяина. Обратный путь был проделан под пьяное икание Эпидия и негромкие жалобы Сервуса. Валерий мрачно молчал.

Ночью в сон Валерия ворвались голоса, топот ног. Он заставил себя приподнять тяжелые сонные веки, бездумно провел взглядом по стенам маленькой, без окон, спальни. Прислушался. Показалось. Да нет. Вот ясно слышен раскатистый бас домоправителя Фрикса, визгливые нотки в словах матери и уверенно-бесшабашный голос отца.