Алексей Шкваров - Слуги Государевы. Курьер из Стамбула

— Ну вот и ссылка. Что ж, достойная награда за содеянное, — Веселовский ничему уже не удивлялся. Он прекрасно понял из письма Манштейна, что адъютант сделал все возможное, дабы смягчить наказание. «Наверное, к расстрелу был приговорен, как Иван Семенович, — думал поручик. — Лучше б и действительно расстреляли».

«А как же Машенька? — молнией пронзило голову. — Я же обещал Ивану Семеновичу, что не брошу, что позабочусь. Только как? В ссылку ее брать с собой? Ладно, — тряхнул головой, — Манштейн намекает, что могу заехать к Тютчевым. Так и сделаю. И пусть Маша сама решит».

Полк только что миновал Белгород и направлялся к верховьям Дона, чтобы повернуть потом и через донские степи выйти в степи приволжские. Дорогу к Оренбургу Веселовский был волен выбирать сам. Пока об этом он и не думал. Оседлав коня, поручик быстро обогнал свой полк и устремился туда, куда вела его судьба. Сначала он должен был увидеть семью Тютчевых, увидеть Марию Ивановну. Как посмотрит он им в глаза? Что скажет о смерти Ивана Семеновича? Согласится ли она разделить с ним судьбу или надо самому отказаться от счастья. Что будет она делать в Богом забытом Оренбурге? Как сможет она, такая вся нежная, проехать расстояния огромные? Что может ждать их в крае диком, ужасном и холодным, в окружении постоянно бунтующих башкир и калмыков? Разве вправе он обрекать молодую девушку на такие страдания? С такими мыслями невеселыми скакал молодой поручик, вмиг ставший капитаном.

Никто не встречал Веселовского. Тютчевская усадьба, окруженная небольшим старинным парком, стояла в полной тишине, окутанная снегом, словно саваном белым.

Капитан подъехал медленно к парадному крыльцу. На стук копыт появился мужик из дворовых, молча принял поводья и, глядя себе под ноги, повел лошадь на конюшню.

Алеша поднялся по ступеням, тихонько приоткрыл дверь и вошел в залу. В доме стояла такая же тишина, что и снаружи. Никого не было. Капитан снял треуголку и епанчу, отряхнул их от снега и осмотрелся. В доме царил полумрак.

Он вспомнил, как засиживался здесь вечерами долгими. Как звучали голоса, звенела посуда, серебрился Машенькин смех. Куда ушло все это? Сейчас была лишь гробовая тишина в зале. Зеркала, некогда отражавшие пламя свечей мерцающее, радость праздничных ужинов большой и дружной семьи, затянуты крепом черным. «Они уже все знают», — комок подступил к горлу.

Позади скрипнула дверь. Веселовский обернулся. Перед ним стояла Маша. Вся в черном.

— Приехали, Алексей Иванович? — еле слышно произнесла она. — А мы вот бумагу получили казенную, что батюшка наш…, — и тут она не выдержала, кинулась на грудь Веселовскому и безудержно зарыдала. Алеша обнял свою невесту и гладил, и гладил ее вздрагивающие от рыданий плечи. У самого капитана беззвучно падали слезы. Они долго стояли обнявшись среди полутемной залы.

Наконец, Маша немного успокоилась. Они присели на стулья возле окна. Алеша не выпускал Машину руку из своих ладоней. Она вздохнула:

— Маменьке совсем плохо. Боимся, что не переживет. Как же так получилось, Алеша? Что батюшка не уберегся?

— Не знаю, Машенька. Все к одному. Меня услали очень далеко от полка. В другую страну. Ни я, ни Михаил Иванович ничего не могли поделать.

Маша слушала Веселовского, покачивая головой. Потом опять вздохнула глубоко:

— Господи, горе-то какое.

— Горе, Машенька, горе.

Они посидели еще немного молча, затем Маша спросила:

— А вы? Вы, Алексей Иванович, какими судьбами здесь?

— Да вот, — с трудом подбирая слова и еще даже не зная, что сказать-то, начал Веселовский. — Посылают меня на Оренбургскую линию служить. Даже произвели в капитаны. Заехал попрощаться.

— Попрощаться, сударь? — Машины глаза, полные еще слез, смотрели на него с гневом. — А как же Ваши признания? Или это уже все в прошлом?

— Машенька, милая, — Веселовский рухнул перед ней на колени. — Простите меня, простите, что так высказался. Я просто… я не знаю. Я не смею…

— Что вы не смеете? Вы уже не любите меня? — Ее губы сжались, а глаза так и жгли несчастного.

— Маша! Маша! Я люблю вас больше жизни. Нет у меня сейчас дороже человека, чем вы! Но я не смел, не смею вас звать с собой. Ведь меня ссылают в край дикий, на самые окраины империи. Я не смею неволить вас, Машенька!

— А кто вам сказал, что вы меня неволите, сударь? — Ее голос уже звучал насмешливо. — Так, значит, любите? По-прежнему?

— Люблю! Люблю! Еще сильнее, чем раньше. Ангел вы мой, Мария Ивановна! — как в бреду говорил капитан.

— Значит, вас так можно понимать, Алексей Иванович, что я вольна сама решать?

— Да, Машенька, — Веселовский опустил голову.

— Ну тогда, сударь мой, — Маша взяла его голову руками и подняла, чтобы глаза смотрели в глаза, — знайте, что я поеду туда, куда и вы. Ибо люблю вас, ибо ждала Вас, и никуда больше одного не отпущу. Куда вы, туда и я. Хоть на край света, хоть в Сибирь, хоть на Оренбургскую линию.

— Машенька, — Алеша захлебывался от счастья, в глазах стояли слезы, — Машенька, ненаглядная моя. Простите, простите меня. Ведь, я действительно не смел даже думать об этом.

— Я все поняла, мой любимый, мой дорогой Алешенька, — она прижала голову Веселовского к груди и гладила его, — чем же провинился мой суженый, что тебя ссылают так далеко? Что ты-то натворил? Ведь сердце женское чует, Алешенька, что не все так гладко у тебя. Война закончилась. Ты, вроде бы, как отличился на ней, хоть и не рассказывал, что за немилость вдруг?

— Я, Машенька, выполнил один приказ, который не стоило, наверно, выполнять. Это и есть расплата.

— А что за приказ?

— Я не смею говорить. Сие есть тайна государственная.

— Ты совершил что-то ужасное?

— Не совсем так, Машенька. Но я присутствовал при этом. Не мучь меня, не расспрашивай, я не могу говорить об этом. Это как крест, что нес Господь на Голгофу.

— А если б ты отказался? Тебя могли бы расстрелять? Как батюшку нашего?

— Не знаю. Возможно.

— Бедный ты мой. Сколько ж пришлось тебе пережить. Ну, теперь все позади, теперь ты со мной. И я поеду туда, куда и тебя посылают. Я буду твоим ангелом-хранителем. Все у нас будет очень хорошо. Милый мой Алеша, — она крепко-крепко прижала его к себе. — Пойду, маменьке скажу, что ты приехал. Обрадуется, может и полегчает ей. А ты давай, располагайся, отдыхай. Сколько у тебя есть дней? Рождество ведь скоро.

— Да где-нибудь в январе в путь надо будет отправляться. Я ведь точно даже не знаю, куда и ехать-то.

— Ну вот и чудесно. Рождество справим, поженимся и поедем. — Маша рассуждала уже совсем как взрослая женщина, удивительно напоминая свою матушку. Куда исчезла та беззаботная девушка, что знал Веселовский ранее. Перед ним стояла очень молодая, по-прежнему прекрасная, но мудрая не по годам женщина.