Алексей Шкваров - Время греха: Роман

«Сумрак — оптическое явление, дневная ночь»

Ночь для отдыха, ночь для любви, ночь для кошмаров… Почему именно ночью совершаются самые страшные, кровавые, леденящие душу злодеяния? Почему ночь отведена для самого светлого таинства жизни — любви и продолжения рода человеческого, для зачатия новой жизни? Почему они выбрали Сумрак — дневную ночь?

Удар был нанесен оттуда. Теперь он не сомневался. В его душе было достаточно уязвимых мест — совесть, порядочность, милосердие, отзывчивость, доброта, щедрость, любовь. Его душа это было «их» место. Ее. Он сам ей показал. И потайную дверцу тоже. Только она могла входить туда беспрепятственно. Сам отдал ключи от нее, кроме тех случаев, когда он запирался изнутри. И душа его в эти часы улетала, превращалась в гусиное белое перо и выплескивалась ровными рядами строчек на белой бумаге. В это время в доме было пусто, его хозяин отсутствовал. Но он возвращался, проскальзывал обратно, и дом звенел от радости, наполнялся музыкой счастья, сладостными звуками любовной истомы.

Он был покрыт кольчугой, но душа — ахиллесова пята, дверца, ключи… Ее мысль выковывалась в клинок прочнее толедской стали. Ключи у нее, и дверца открыта настежь. Остались лишь кольца защитной рубахи, но клинок тонок, как игла и легко проникнет сквозь стальное сито, разрезав его, как самурайский меч шелковый платок. Укол! Его душа вздрогнула, удивленно посмотрела на лезвие, схватилась за него пальцами, потянула еще сильнее к себе, насаживаясь все глубже и глубже. Ее лицо отражало любопытство и злорадство, упоение местью и хладнокровие. Душа продолжала цепляться за лезвие, обливаясь собственной кровью. Она даже ослабила хватку.

— Зачем вообще ее держать? — Мелькнула мысль. — Пусть сам убивает себя. Ему это понравится. — Она отпустила эфес и отошла, чтоб не испачкаться, наблюдая с усмешкой, как кровь души уже хлещет во все стороны. Он опустился на одно колено, мотал головой от боли, из груди рвалось какие-то мычанье, похожее на стон. На губах выступила пена. Он прохрипел:

— За что?

— Да не переживай ты так! — Ее холодные голубые глаза прищурились. — А то сдохнешь раньше времени.

Боль опоясывала, сжимала грудь. Легкие судорожно вздымались, как кузнечные мехи, стараясь вырваться из сжимавшего их обруча и захватить побольше воздуха. Он старался вздохнуть полной грудью, задержать дыхание, протяжно выдохнуть, чтобы прогнать это наваждение, чтобы вырвать из себя клинок, но только еще глубже, до хруста грудины, всаживал в себя.

Кто-то невнятный серый клубился вокруг нее и нашептывал:

— Классно ты его! Просто супер!

Она отступила к выходу — тени метнулись вслед, швырнула ему в лицо ключи от потайной дверцы. Он опустил голову и услышал, как фыркнул двигатель машины. Она умчалась в никуда. Шатаясь от боли он вышел на улицу, но там его встретило лишь белое безмолвие сугробов. Клинка не было. Он вошел в его душу полностью. С эфесом. И растворился там. Он разжал руку. На окровавленной ладони лежали те самые ключи. Подумав, он зашвырнул их в ближайшую снежную гору, и с хрустом, словно это был винтовочный затвор, закрыл изнутри задвижку двери. Душу клонило в сон, ей хотелось улечься в гамак, прижаться, как израненной руке к телу и уснуть.

— За что?

— Да не за что! — Скажет большинство женщин. — Очень часто мы не соображаем, что делаем или говорим. В этом суть женской логики.

— Логики нет мужской или женской! Есть просто логика или ее отсутствие. Говорить одно, делать это другое! Суть не слова, а поступки!

— Ха! Велика разница. Ну, сказала, ну сделала… Плюс упрямство. Кто ж откажется от того, что сказано-сделано. Неправой себя признать? Да какая женщина пойдет на это?

— « Членистоногие надвигались, сопровождаемые странным запахом плесени…». Он взглянул на слово «странным» и прописные два «н» и «ы» слились своими одинаковыми завитушками, вырисовывая другое слово — «страшным». Ручка выскользнула из привычного захвата и болталась между указательным и средним пальцами. Он задумался.

Что-то было действительно страшное в этой «странности» запаха. Тлетворность? Возможно. Но не сладковато удушающая, а наоборот, мельчайшими иголками раздражающая слизистую носа. Запах скверны? Запах чего-то съедобного, но вызывающего желание выплюнуть? Что здесь страшного? В бесконечности потока и обреченности вдыхать этот воздух? Он явственно ощутил этот запах и понял его основу — кисловатость дрожжей. Вот в чем опасность и сопутствующий ей страх. Бесконечность потока соединенная с процессом брожения захлестнет все своей мутной волной и гарантирует им победу.

«Они заполняли собой серую мглу, заставляя туман темнеть, принимая цвет их скользких, тускло поблескивающих панцирей-кольчуг, чешуйки которых удивительным образом напоминали мелкие монетки. Эти твари огибали ботинки, пытались залезть, но мохнатые ножки были слишком коротки, чтобы преодолеть высокий рант. Их челюсти сдвигались и раздвигались с одинаковыми интервалами, нарушавшимися лишь попытками укусить за обувь. Но кожа была груба и неподатлива. Они упирались многочисленными ножками, кольчуги преломлялись, напоминая изогнувшуюся пружину, но все было тщетно. Одни уходили, вливались в общий поток, тут же забыв про свои тщетные попытки укусить, их место занимали следующие ненасытные твари, напирающие из бесконечности влажной густой серости. Вся эта торопящаяся куда-то масса напоминала безжизненную металлическую реку, уносящую свои тяжелые воды в неизвестность. К звенящей тишине пересыпаемых из одной ладони в другую мелких монеток изредка добавлялся чуть слышный треск, словно кто-то вдалеке, насколько позволяет чувствительность уха, ломал спички.

Сумрак наполнился слабым холодным свечением — отблеском их чешуйчатых панцирей. Если посмотреть в иллюминатор самолета, идущего на снижение, так выглядит последнее покрывало из облаков, отделяющее нас от осеннего вечернего города, мрак улиц которого чуть разряжает искусственный свет фонарей.