Станислав Рем - Двадцатое июля

Сергей посмотрел по сторонам. Старик ушел. А больше, кажется, никому не было до них дела.

«Вот и свиделись, — подумал Сергей, успокаиваясь. — Теперь мне остается только ждать. Раз дед сказал, что меня найдут, значит — найдут».

Более не удостоив стонущего капитана и взглядом, он решительно зашагал в противоположную сторону, к автобусной остановке.

Проезжая улицами Берлина, Курков через окно общественного транспорта безучастно наблюдал, как местные жители пытаются привести свой город хотя бы в относительный порядок. Старики, женщины и дети убирали с проезжей части и с тротуаров обломки бетонных плит, кирпича, камни, битое стекло, обгоревшее дерево — наглядные свидетельства недавнего авианалета. «Прямо как у нас, — машинально отметил про себя Курков, и вдруг ему жутко захотелось курить. Причем затянуться непременно родной, обжигающей горло махоркой. — И ничем-то мы от немцев особо не отличаемся. И даже своих «Шталей» у нас с лихвой хватает. Ну да ничего, Бог даст, и с ними рано или поздно разберемся…»

Когда автобус подъехал к зданию Потсдамского вокзала, времени до конца увольнительной оставалось два с половиной часа. Однако Курков принял решение вернуться в казармы.

Старков бросил старый, прожженный в двух местах ватник на землю и сел на него. Ким прилег рядом. Невдалеке водитель, обнажив торс, возился с виллисовским движком. Кругом стояла тишина. Не было слышно даже пения птиц.

— Смотри-ка, июль, а жары нет, — старик, прищурившись и закинув голову, посмотрел на солнце.

— Вы меня сюда о жаре привезли поговорить, Глеб Иваныч?

— Не спеши, дай насладиться покоем. — Старков достал из полевой сумки бумажный сверток, флягу, и вскоре взору Кима предстал роскошный обед из двух ломтей тяжелого черного хлеба, трех луковиц и нескольких ломтиков сала. Во фляге плескался разведенный спирт. — Давай-ка, Евдоким, помянем жену мою Клавдию.

Ким отпил из фляги вторым, закашлялся.

— Глеб Иваныч, давно хотел вас спросить, да только вот повода все не было… Как вы вдовцом-то стали?

— Так это еще в тридцать девятом… Да ты ешь, ешь давай: организм, он ведь после водки пищи требует. — Сам подполковник ел мало, Ким это давно заметил. — В том году у нас полный провал случился. Ежова помнишь?

— А как же. Враг народа.

— И еще какой! Он ведь, ирод, всю нашу зарубежную резидентуру под корень ликвидировал. По его приказу людей отзывали на Большую землю, и после они пропадали. Лишь единицы смогли вернуться в строй с приходом Берии. Всех их, кстати, реабилитировали. Хотя были, конечно, среди резидентов и такие, что сами отказались возвращаться в Союз. Так называемые «отказники», ты должен был слышать о них. — Ким утвердительно кивнул головой. — Вот из-за одного такого «отказника» меня и арестовали. Полгода просидел в лагере. Посадили в мае, а в июле Клава умерла. Соседи говорили: сердце не выдержало. Да и у кого бы оно выдержало при мысли, что твой муж — враг народа? Сгорела, одним словом. Одному рад: что не успели и ее отправить на Соловки…

— Так, может, тогда бы и выжила? Или вместе с вами вернулась бы.

— Нашему «всесоюзному старосте» жену вернули? Вот то-то…

— Как, — Ким растерянно посмотрел на старика, — жена Михаила Ивановича Калинина тоже… Не может быть!

— Ты только помалкивай. Болтать об этом не советую. — Старик откинулся на спину. — Вообще-то, я тебя сюда не за тем привез, чтоб о своей семейной жизни рассказывать. По делу. Словом, вызывал меня вчера ночью Лаврентий Палыч. Интересовался, что мы сделали для того, чтобы предупредить Гитлера о покушении.

— Как что? Отправили сообщения и в Германию, и в Англию. Уж хотя бы один-то из резидентов наверняка сможет найти возможность передать информацию по назначению!

— А если нет? Вот ты, будь на их месте, осмелился бы сообщить Гитлеру, что его собираются убить? Молчишь? То-то.

— И все-таки из семи человек один да должен был выполнить приказ.

— Один — да. Только куда или кому он передал информацию? Гиммлеру? Мюллеру? Кальтенбруннеру? Любой из этой троицы обязан отреагировать на подобного рода сообщение. Однако никакой реакции до сих пор нет. Почему? Геббельсу передали? Тогда почему молчит немецкая пропаганда?

— Но прошло всего четыре дня.

— Не всего, а уже!

— Может, выжидают подходящий момент? — предположил Ким.

— Не тот случай. Время уходит. — Старков повернул лицо к собеседнику: — «Вернеру» передали информацию?

— Конечно.

Старик вернулся в исходное положение:

— Не нравится мне тишина, образовавшаяся вокруг нас в последнее время. Очень не нравится. Такое ощущение, что все всё знают, но молчат. — Неожиданно он сменил тему: — О чем ты говорил с Шиловым перед его отправкой?

— Да в основном о работе. О том, как он должен себя вести, что делать…

— Как должен себя вести, говоришь… — Старик помолчал. — О его прошлом вспоминали?

— Да. Сказал ему: вернется — все грехи ему спишутся. Вы же сами обещали.

— Обещал. А теперь вот сомневаюсь, что смогу выполнить обещанное. Да он и сам, я думаю, тебе не поверил.

— С чего бы?

— Шилов — мужик тертый. Тюрьма, брат, — это особая школа. Кто в ней побывал, тот розовые очки на всю жизнь потерял. Будь я на его месте, не поверил бы. Вот и «Вернер» молчит, не докладывает о прибытии Шилова. А ведь тот давно уже должен был объявиться.

— А если не смог выйти на связь?

— Или, как все, выжидает подходящий момент? Знаешь, капитан, интуиция меня никогда еще не подводила. И сейчас она мне напевает, что слишком странная сложилась ситуация. Сплелась она ненормально, но четко. И главное, вовремя. Как по взмаху дирижерской палочки. А со стороны всё вроде бы в тумане. Я же терпеть не могу тумана. Эх, Шилов, Шилов… А может, он, сукин сын, тоже лежит сейчас на лужайке, смотрит в небо и усмехается, как ловко нас провел?

— Не думаю, Глеб Иванович. Не подонок он. Есть у него стер-жень. Шилов особенный какой-то. Сильный. Такому лучше к стенке встать, чем дать себе на горло наступить.

— Думаешь? Что ж, другого выхода все равно нет. Будем ждать.

Подержанный «хорьх» подобрал Мюллера на повороте именно в том месте, которое назвал по телефону Борман. Шеф гестапо редко пользовался автомобилем, предпочитая ему общественный транспорт и пешеходные прогулки. Одни сослуживцы считали его по этой причине скрягой, другие же видели в подобном «чудачестве» шефа солидарность с бедствующим в военное время населением. Неправы были все. На самом деле благодаря пешим прогулкам Мюллер узнал город как собственную ладонь. Досконально изучил все улицы и переулки и теперь с закрытыми глазами мог уйти от преследования либо наблюдения. И все-таки перед тем как сесть в авто, группенфюрер еще раз проверился. Все чисто.